Френсис Фукуяма основывает свои фантазии о будущем либерализма на былом величии США в качестве мирового гегемона. Эти времена давно прошли, начался новый этап истории. Проект «конца истории и последнего человека» не оправдал себя.
Недавно я участвовал вместе с Фрэнсисом Фукуямой в конференции, проходившей в Университете штата Мичиган. Конференция, спонсируемая отделом «LeFrak Forum on Science, Reason, and Modern Democracy» была посвящена теме «Либерализм и его беды» — названию последней книги Фукуямы. На этой панели обсуждался резкий контраст между точкой зрения, которая стремится оправдать либерализм, и точкой зрения, надеющейся похоронить его. Справедливо будет сказать, что мы выполнили отведенные нам роли, принципиально расходясь во мнениях о причине и участи наших претензий.
Я начал с того, что подчеркнул наше глубоко несчастное положение, указав на недовольства: из-за глубокого и вездесущего экономического неравенства слева, и на культурную деградацию, которая привела к неуклонно растущему количеству «смертей от отчаяния», справа — и связал оба эти «претензии» непосредственно с ожидаемыми последствиями основных положений либерализма о человеческой природе и природе политического и социального порядка. Фукуяма восхвалял либерализм как, пожалуй, самый гуманный и порядочный режим из когда-либо существовавших. Он утверждал, что не существует альтернативы, которая могла бы понравиться людям, которые ценят процветание, достоинство, уважение к закону, а также личные права и свободу. Он согласился с моим описанием наших «недовольств», но не согласился с тем, что они свойственны только либерализму. Короче говоря, мы посмотрели на одну и ту же проблему и пришли к совершенно разным выводам о том, что мы в ней увидели.
Фукуяма выдвинул три основных положения, которые, как он утверждал, были взяты не из комплексных областей политической теории (на конференции, где доминировали политические теоретики Штрауса), а основаны на эмпирических наблюдениях за миром. Его три основных положения были следующими:
1. Либерализм возник после Реформации как решение после религиозных войн и обеспечил способ достижения мира и политической стабильности, не требуя метафизического или теологического согласия граждан.
2. То, что мы сегодня рассматриваем как болезни либерализма (экономические и социальные), на самом деле является патологиями, которые не обязательно возникают из-за здорового либерального порядка. Скорее, они случайны и зависимы от других факторов, и поэтому их можно вылечить, не убивая пациента.
3. Либерализм должен обратиться к своим многочисленным прошлым достижениям за гарантией для своих будущих результатов. Поскольку либерализм отказался от усилий по достижению «общего блага», он позволил процветать индивидуальным благам, кульминацией которых стал богатый, терпимый и мирный политический порядок. Его способность обеспечивать процветание и мир доказана историей.
Три пункта взаимосвязаны. Поскольку либерализм был основан на отказе от концепции общего блага (положение 1), и вместо этого опирался на modus vivendi терпимости и ограниченного правительства, защищающего права собственности, он позволил всему миру жить в процветании и благосостоянии (положение 3). Его нынешние «беды» можно вылечить, сдерживая крайности экономического либертарианства, воукизма и постлиберального консерватизма (положение 2). Подлинный либерализм лежит сразу в нашем будущем, но его можно увидеть и в нашем недавнем прошлом, в котором эти три элемента были не так заметны или отсутствовали.
Пока Фукуяма претендовал на роль политолога-реалиста и историка среди эфемерных мыслителей, основывая свои утверждения на реальных доказательствах приемлемости издержек либерализма на фоне его огромных преимуществ, попытки эмпирической обоснованности его утверждений говорили об обратном. Все три утверждения свидетельствуют о напряженных усилиях привести свое восприятие реальности в соответствие с требованиями своей теории. Будь то выборочная история, принятие желаемого за действительное или ностальгическая фантазия о том, как будущее будет подражать конкретному моменту прошлого, Фукуяма оказывается кем угодно, только не реалистом. Его фантастический либерализм опирается, в конечном счете, на тенденциозный и весьма избирательный пересказ свидетельств из прошлого и настоящего, чтобы экстраполировать видение будущего, которое одновременно неправдоподобно и в то же время скрывает порочную природу либерального режима.
Вот мои ответы, кратко и по каждому пункту:
1. Фукуяма, как и многие участники конференции, апеллировал к знакомой истории происхождения либерализма как «мирного решения» во времена религиозного братоубийства и войн. Этот давно избитый аргумент использовали такие мыслители, как Джудит Шклар, Джон Ролз и Ричард Рорти, и теперь его массово повторяет все либеральное сообщество. Это типичная сказка о торжестве либерализма, с рассказами о темных временах, из которых возникло истинное спасение в форме «Второго трактата» и «Опыта о веротерпимости» Джона Локка.
Проблема в том, что это упрощенная история, которая повторяется настолько часто, что теперь она стала чем-то вроде кредо для либерализма. Тщательные исторические исследования того периода, когда впервые оформились очертания современного государства, напротив, показывают, что «религиозные войны» чаще всего были прикрытием, которое использовала политическая власть, чтобы сбросить как сдерживающие условия Церкви сверху, так и ограничивающую власть различных аристократических форм снизу. Многие битвы так называемых «религиозных войн» велись не из-за вероисповедания или, как привыкли на это смотреть либералы, вопросов личной и иррациональной веры, а скорее из-за вопросов политической власти.
Историю современной политики можно рассказать несколькими способами, но основные факты подчеркивают консолидацию политической власти в совершенно новой форме: современном государстве. Для продвижения современной формы государства были предприняты напряженные усилия, чтобы отделить «светскую» власть от «религиозной» (термины, которые были переназначены для этого проекта). Из наиболее емких и убедительных работ, которые оспаривают эту либеральную сказку, я приведу в пример содержательное эссе Уильяма Т. Кавано: «Огонь, достаточно сильный, чтобы поглотить дом: религиозные войны и восход современного государства». Эссе Кавано представляет собой демонстративный пересказ привычного либерального нарратива. Во множестве подробностей, многие из которых были почерпнуты из рассказов выдающихся историков раннего Нового времени (таких как Ричард Данн и Энтони Гидденс), Кавано обрисовывает, как эта теория была построена для защиты интересов нового поколения либеральных мыслителей, в которой были подтасованы как отдельные моменты, так и главные мотивы исторических действующих лиц. Короче говоря, в стремлении создать современное либеральное государство — самую могущественную политическую единицу, когда-либо известную в истории человечества, — была рассказана история «ограниченного правительства», что потребовало отгораживания «религии» от частной сферы. Произошел «ребрендинг»: то, что было политическими битвами, стало «религиозными» войнами. Неудивительно, что появление государства вигов — особенно партии современной буржуазии и сопровождающего ее политического класса — потребовало «вигской» интерпретации истории.
С другой точки зрения, среди лучших рассказов о консолидации политической власти в ту эпоху остается классическая книга Бертрана де Жувенеля «Власть» (1949). Вопреки утверждению либералов о том, что либерализм представляет собой всемирно-исторический прогресс в виде «ограниченного правительства», Жувенель показывает в своей авторитетной книге, что современное государство усердно демонтировало реально существующий «федерализм» досовременной эпохи путем растворения различных конкурирующих «сословий» — будь то духовенство или дворянство. Эта централизация власти достигалась в значительной степени за счет обращения к массам, к «народу», которому было обещано освобождение от старой аристократии. Прослеживая ту же историю, рассказанную в экономическом ключе Карлом Поланьи в «Великой трансформации», Жувенель исследует причины того, как освобождение от децентрализованных политических форм закончилось консолидацией и усилением централизованной власти современного государства. Тем не менее, присваивая и переопределяя такие термины, как «свобода», «ограниченное правительство» и «федерализм», современное государство превратило свою растущую и консолидированную власть в то, что мы сегодня признаем централизованным современным либеральным государством.
Основные идеи анализа Жувенеля были отражены в мощной и убедительной форме Робертом Нисбетом в его классическом тексте 1953 года «В поисках сообщества». Подобно Жувенелю, но уже с учетом опыта тоталитарных режимов XX века, Нисбет пришел к выводу, что современное государство основано на роспуске или фактическом переопределении различных членств и сообществ, которые когда-то функционировали как основные формы общинной идентичности — семьи, церкви, профсоюзы, общины, колледжи и так далее. Принимая во внимание, что Нисбет приписывал подъем тоталитарных режимов фашистов и коммунистов современным «поискам сообщества», он предсказал, что та же динамика коснется и либеральных демократий. Современное государство — политическая форма современной нации — было слиянием либерального индивидуализма и централизации.
Так что ничего не было «просто так», как это показано в искаженной версии зарождения современного государства Фукуямы. Его притязания на эмпиризм сталкиваются с горой непроверенных предположений и тенденциозных утверждений, направленных на то, чтобы утвердить слушателей, что любое отступление от либерализма вернет нас в темные века междоусобных войн, нетерпимости и угнетения.
В конце нашего разговора я сказал ему: нам действительно следует очень настороженно относиться к заявлениям, что либерализм возвестил эру беспрецедентной терпимости и мира. Во всяком случае, эмпирические свидетельства показывают, что главное политическое воплощение либерализма — Соединенные Штаты — редко, если вообще когда-либо, проявляли терпимость к постоянному, но меняющемуся набору «неприемлемых» элементов, начиная с коренного населения на своем континенте и заканчивая нежеланными детьми, от которых избавляются во имя свободы и выбора. Не следует также думать, что эта страна является образцом мира по сравнению с нынешним (изменчивым, но вездесущем) врагом либерализма. США за время своего существованияпочти непрерывно находились в состоянии войны, по некоторым оценкам, 92% времени. Тем не менее, мы почему-то должны верить, что либерализм принес нам неоспоримые блага «мира».
2. Фукуяма утверждает, что «недовольства» от сегодняшнего либерализма — экономические и социальные — хотя и реальны, но тем не менее излечимы. Он рассматривает Европу как противоядие от англо-американского «неолиберализма», который стал политической отличительной чертой правых, начиная с эпохи Рейгана и Тэтчер, и продолжился через Клинтона и Блера и в наши дни. Видя в этом главную причину экономического «недовольства», он полагает, что уже имеет место отход от рыночного фундаментализма, который когда-то продвигали Хайек и Фридман, и попытка восстановить модель экономической социал-демократии Западной Европы.
Он признает социальный распад, который возникает в самом корне либерализма. Он признает серьезность ослабления социальных связей, моральных структур и формирующих институтов, что является одним из главных последствий «успеха» либерализма. Он указывает на мыслителей, таких как я, Сохраб Ахмари и Адриан Вермюль среди тех, кто настаивает на этом. Тем не менее, он утверждает, что пути назад нет. Как и в экономической сфере, либерализм может в конечном итоге смягчить эти крайности, позволив человеческой природе заявить о себе. Как он писал в эссе, которое послужило преддверием к его книге, «правильно понятый либерализм прекрасно совместим с коммунитарными импульсами и стал основой для процветания разнообразных форм гражданского общества».
Примечательная фраза в его утверждении — «правильно понятая», конечная цель фантазера, представленная противоречивыми эмпирическими данными. Только либерализм без сопутствующих ему патологий есть настоящий либерализм, т. е. «правильно понятый» либерализм. Либерализм, порождающий наше глубокое и всеобъемлющее недовольство, просто основан на «непонимании».
На конференции я предложил Фукуяме назвать хоть одно либеральное общество, которое не испытывает какой-либо крайней формы «недовольства», которое, как он признает, существует. Я попросил его назвать либеральную страну, которая существует в действительности, а не в теории, которая не испытывает недовольства, будь оно, по его словам, временным или зависящим от других факторов.
В ответ на мой вопрос он указал на попытки Европы по сдерживанию экономического неолиберализма, но не упомянул, что любая страна, которая так или иначе к этому стремится, также сталкивается крайними формами социального распада, будь то разрушение института семьи, кризис рождаемости, снижение религиозного сознания и повсеместная уязвимость институтов «гражданского общества». Если мы хотим следовать фактическим данным, невозможно избежать вывода о том, что наши «недовольства» далеко не случайны, а именно свойственны либерализму. Поддерживать этот краткий политический эксперимент, основанный на «мифе» об индивидуализме и самосозидании, значит просто вызывать новые болезни. То, что Фукуяма описывает как патологию, правильнее понимать как генетическое заболевание внутри самого либерализма.
3. Но что, если существовал момент, когда либерализм развивался без этих патологий? Разве это не доказывает, что мы можем иметь все преимущества и не иметь негативных последствий?
Да, можно привести доказательства против предыдущего утверждения, ссылаясь на прежнее господство либерализма, когда он не демонстрировал ни крайнего экономического неравенства, ни социального распада. Как и многие американские либералы, Фукуяма стремится к либерализму, который, кажется, ненадолго расцвел в первые десятилетия после Второй мировой войны. В своем эссе он пишет: «Период с 1950 по 1970 год был периодом расцвета либеральной демократии в западном мире». Он приветствует верховенство закона, прогресс в области гражданских прав, относительное экономическое равенство в сочетании с устойчивым экономическим ростом и расширением системы экономического благосостояния среднего класса.
В ответ таким критикам, как я, Ахмари и Вермель, которые, по его мнению, хотят возродить некую форму средневекового христианского мира, Фукуяма пишет, что мы, конечно же, не обманываем себя, думая, что можем «повернуть время вспять». И тем не менее, указывая на два десятилетия, когда либерализм пережил свой «расцвет», Фукуяма предлагает в качестве эмпирического утверждения, что либерализм может процветать без какого-либо очевидного сопутствующего ему недовольства, если… повернуть время вспять! Ни радикальное экономическое неравенство, ни социальный распад не были в такой степени очевидны в Соединенных Штатах в течение тех десятилетий, прежде чем либерализм, по-видимому, хотя и случайно, начал увядать.
Фукуяма достаточно образован, чтобы признать, что апелляция к этим десятилетиям неправомерна. Это лишь ностальгия (и оправданная) о «золотом веке» Америки, но ретроспективный взгляд как раз указывает на неповторимость и временность того периода. Америка победила в глобальном конфликте, ее экономическая и социальная жизнь была относительно нетронутой в тот момент, когда большая часть остального развитого мира превратилась в руины. Она недолго наслаждалась уникальными трофеями победы, освободившись от любой экономической конкуренции и производя товары и ресурсы, в которых отчаянно нуждался остальной мир. Она создала международную экономическую систему, которая в высшей степени благоприятствовала ее собственным экономическим и политическим интересам, которая сегодня становится все более хрупкой. В те годы это был неоспоримый экономический и политический гегемон, эффективно управлявший как минимум половиной земного шара.
Признанный Фукуямой срок истечения этого «расцвета» — 1970-е годы — ознаменовал собой начало конца американской гегемонии, когда выявилась ограниченность ее военного господства. Былое уникальное экономическое положение США теперь скомпрометировано опорой на ближневосточную нефть (и, как следствие, кризисом в ближайшие десятилетия), их краткая внутренняя политическая гармония была нарушена социальным распадом, вызванным материальным успехом, демонтажом унаследованных институтов и высокомерием. Сегодня все согласны с тем, что мы переживаем закат короткого имперского момента, поистине уникального в мировой истории. И этот былой порядок Фукуяма предлагает в качестве панацеи либерализму, полагая, что он способен противостоять всем его бедам.
Этот весьма подозрительный политический порядок мог работать только в таких уникальных, идеальных и временных исторических условиях. Если мир и даже Америка еще не были либеральными до 1950 года, а беды начались лишь двадцать лет спустя, то какой вывод мы можем и должны сделать из этого исторического момента? Не похоже, что вывод, к которому призывает нас Фукуяма, противоречит тому, что мы должны ясно видеть своими глазами: либерализм обладает внутренними ресурсами и способностью преодолевать недовольство, которое он порождает. Скорее, фактические данные, незапятнанные принятием желаемого за действительное и призрачной ностальгией, предполагают, что Фукуяма гораздо больше «теоретик», чем трезвомыслящий ученый-эмпирик, которым он пытается быть.
Фукуяма, похоже, наконец-то осознал ограниченность своих собственных притязаний на неотъемлемое превосходство либерализма, как на нашей конференции, так и в своем эссе, апеллируя к призраку нелиберальных и антилиберальных альтернатив как к первостепенной причине, чтобы спешить на помощь либерализму. В своем эссе он называет такие страны, как Индия, Венгрия и Россия, образцами антилиберальных альтернатив, которые, несмотря на несовершенство Америки, должны заставить нас избежать нелиберальной участи. Такие страны, пишет он, используют государственную власть, чтобы «разрушить либеральные институты и навязать свои взгляды обществу в целом». (Кроме того, и здесь реальные факты свидетельствуют о том, что либеральные порядки вряд ли застрахованы от таких форм политического и социального навязывания. Но это отступление от основного вывода, который следует извлечь из его рассуждений).
На нашей конференции он (и другие) неоднократно называл Россию и конфликт на Украине прежде всего призраком, который должен преследовать слабонервных либералов. Если либерализм и мог снова стремиться к преодолению своих бед, то это заключалось в нашей общей приверженности борьбе с угрозой, исходящей от нелиберального глобального соперника — России, — в ближайшее время, и маячащего на горизонте Китая.
Здесь еще раз вспомним апеллирование к «расцвету» либерализма 1950–1970-х годов. Это были десятилетия не только уникального состояния Соединенных Штатов, но и консолидации Америки как одной из двух мировых сверхдержав, претендовавших на мировую идеологическую гегемонию. Америка смогла сдержать политическое недовольство в значительной степени не только благодаря своему богатству, но и благодаря экзистенциальной угрозе, воспринимаемой внешним врагом. Либерализм, оказывается, процветал, когда у него был враг.
Судьба очень иронична: Фукуяма заработал себе имя и репутацию смелого мыслителя, который утверждал, что падение Берлинской стены в 1989 году стало «концом истории». История закончилась, потому что была решена древнейшая политическая загадка: на вопрос «какой режим лучше» события 1989 года ответили «либеральная демократия». Больше соперников либерализму не было. Его соперники, фашизм и коммунизм XXвека, потерпели поражение, и единственным сохранившимся режимом, который удовлетворял основные политические потребности человека, была либеральная демократия. Хотя он признавал, что в отношении этого неоспоримого вывода останутся отдельные противники, ни один из них не представлял реальной угрозы победе либерализма.
Тридцать три года спустя Фукуяма связывает свои надежды на либерализм с нашим общим признанием общего врага. Надежда на прекращение истории была недолгой. Оглядываясь назад, можно сказать, что 1989 год представлял собой не окончательную победу либерализма, а иллюзию победы. Наше нынешнее несогласие с тем режимом уже стало проявляться, когда экономическая глобализация и растущая роль финансового сектора в экономике начали порождать всемирно-историческое состояние экономического неравенства, а все показатели социального благополучия резко падали на всем развитом Западе.
1989 год не был концом истории – это было началом конца либерализма.
Фукуяма предсказывал будущее в 1989 году не лучше, чем сегодня. Однако теперь он знает, что либерализм нужно поддерживать любыми доступными средствами, и если нужно тенденциозное искажение фактов, то он справится с этой задачей. Проблема в том, что сейчас не 1989 год и уж тем более не 1950 год. 2000-е, безусловно, показали нам, что история не закончилась. Единственное, что закончилось, это проект Фукуямы о «конце истории».
Свежие комментарии