И вот, неожиданно для самого себя, драгоценными бутылками Вы наполнили пузатый саквояж. Да ещё столько же поместили в карманах жилета, специально к сей оказии сооружённого. Так что в верхнем одеянии вид имели господина вдвое толще прежнего. Внутренне содрогаетесь от собственного безрассудства. Однако же, ноги, точно покорные чужой воле, уже несут к самому щедрому из покупателей. А в голове единственная мысль, что это приговор самому себе. Ведь ежели человек, не прячась, осмеливается в это время содержать роскошную ресторацию — это ежели токмо покровительствует некто, с кем менее всего желательно познакомиться. Пришли Вы уже полумёртвым со страху и ледяным потом обливаясь. А достопочтенный негоциант, увидя Вас, позволил себе шуточку насчёт коньячного ручья, который Вы-де, в лесу нашли. И вот тут-то и приключилось нечто, умом непостижимое. Левый глаз Ваш неожиданно подмигнул — будто покорный посторонней воле. А губы сами собой вытянулись в наглую улыбку. Вы могли поклясться, что это кто-то чужой, невидимый вытянул губы и устремил взор прямо в зрачки собеседнику. И кто-то другой выталкивает не Вам принадлежащие слова сквозь зубы. Это, мол, личный Ваш запас. (О, Боже, что я несу!) Аккурат, за день до войны с Германцем, весь свой гонорар израсходовали на бутылки — предвидя военные затруднения. При том, руки Ваши пребывали в непрерывном движении… вовсе излишнем, ежели хотите убедить кого-то в собственной правдивости. Они то почёсывали нос, то потирали подбородок, зачем-то дёргали за ухо и тут же приглаживали волосы. Щёки пылали от волнения, а взор перепрыгивал неутомимо со зрачков собеседника куда-то ему за спину, на потолок, в пол — и снова в глаза. И тут Вы сделали новое открытие об устройстве человеческого тела. Оказывается, русское ухо поразительным образом отличается ото всех прочих племён и народностей. Наш человек легко примет на веру самую нелепую и топорно сработанную ложь. И ни за что не примет самую чистую правду. И тут чем более приложить усилий в убеждении, тем меньше он будет верить. Губы Вашего визави скривились в иронической ухмылки. Ври, дескать, да не завирайся. Воочию было, что слушает вполуха, а сам мучительно пытается понять, где обман. Достопочтенный негоциант свято верил, что на Руси торговли без обмана не бывает. И к оному сам прибегал, едва на то оказия малая. Он верил в святость обсчёта, обвеса и обмана — трёх китов, на коих стояла и стоять будет торговля российская. Одно то, что Вы сколотить смогли недурственный капиталец едино, лишь, сочинительством, уже было за пределами вероятия. Да, по его убеждению и личному опыту, образованный человек мог обогатиться. Не раз на своём веку он и против других судился, и сам под судом бывал. И на взятки «иродам и кровопивцам», то бишь, образованным людям, на подкуп честных свидетелей и таких же честных судей целое состояние ушло. Но те обогащались исключительно злодейством: он им платил за должностные преступления в его пользу. Но что богатство добыть можно, измарав чернилами пачку бумажных листов, и притом закона не преступив — с этим его естество смириться не могло. Ещё менее он согласился бы с тем, что какой-то презренный сочинитель проявил истинно купеческую предусмотрительность — и притом большую, нежели он сам! Что некто, без опыта в купеческом деле, предвидел военные затруднения и прекращение мореплавания, скупил запас вин заморских, наилучшего качества, что сей алкогольный оазис нетронутым простоял четыре года германской войны и стоит уже второй год революции — в такое он решительно не мог поверить. Что качество напитков превосходное, наверняка, лично испробовал. Что пробки-этикетки нетронуты, и что жидкости не убыло — он и так видел. В чём же обман?.. И тут улыбка исчезла с его лица, точно стёрли. Он сжался весь, втянул голову в плечи и показался на голову ниже, чем прежде. Лицо его посерело. Наверняка, догадки его сложились в какое-то ужасное целое. И внутреннему взору представился некий подвал, похожий на собственный... Тело несчастного торговца в луже крови, с горлом, перерезанным лично Вами... Молодцы лихие звенят бутылочными ящиками, не озаботясь, что каждым шагом оставляют кровавый отпечаток... Пыхтя и озираясь недобро, укладывают ящики в повозку Вашу и укрывают рогожкою... И вот уже некто, чьи тоненькие усики и холёные ручки вопиюще не сочетаются с балахоном извозчика, нахлёстывает лошадей, вскачь уносясь от ужасного места…
Впрочем, это воображение Ваше нарисовало, что он мог подумать — сам он не проронил ни слова, а в глазах его рисовался лишь неподдельный ужас. Добрый купец наверняка проклял день и час, когда решился иметь дело с Вами. Но пуще того он боялся разгневать неожиданным отказом. В конце концов, он сам виноват, затеяв неуместные намёки! То верх неприличия меж купцами: справляться о происхождении товара. Вы-то не любопытствовали: откуда у честного ресторатора именные портсигары, дарственные часы и прочие безделушки золотые, коими он расчёт держал? Наверняка, не все происхожденья праведного. Но затем взял себя в руки и расплатился. А вскорости выкупил оптом, винный музей Ваш переполовинив, при том, по цене, щедрее прежней! Но после отказал, уж, наотрез. Дело, мол, вовсе прекратилось. И Вы охотно поверили: круг знакомцев Ваших изрядно поредел. Ежели не все, то многие ценители напитков выехали. А кто остался, поумерили расходы: пресловутые «чёрные дни» не собирались оканчиваться. На том винный промысел Ваш и пресёкся. Заодно растаяли и виды на Париж. Да, золотишка и цветных камушков довольно стало: и на плавание за три моря, и на безбедное обустройство в Столице Мира. Хотя бы, на первых порах, что уйдут на поиски жилья и переговоры с издателями. А там, литературный гений Ваш вновь должен пролиться дождями златыми прямо в кошелёк… Но между Вами и границею Цивилизованной Европы — тысячи вёрст враждебных русских просторов. На коих царят Мать-Анархия да Батюшка — Преступный Мир. И ни одного безопасного пути! Бутылочно-золотовалютный обмен, ещё вчера представлявшийся главным затруднением, наутро оказался незначительной заминкою против главного и непреодолимого препятствия: любителей кошельков с золотом, подстерегающих на каждом шагу. И тугодум деревенский догадается: ежели кто, в одежде барина, движется в сторону западной границы, то наверняка, не с порожними руками. И такого проще всего убить, обшарить карманы — и потом несколько лет не беспокоиться о Хлебе Насущном. Для каждого из них встреча с Вами сулила несказанную удачу. Облачиться в лохмотья? Сия мысль отвергнута, едва появилась. Ведь всем подозрителен тот, чья речь, осанка, манеры и состояние рук не соответствуют платью. Лицедей и сочинитель, то разные ремёсла, увы. С редчайшим талантом описать кого-либо, не даровано, попутно, способности перевоплотиться в кого-то! Здравый смысл подсказывал: пускай, взгляд и цепкий, и внимательный, но Вы далеко не единственный, кто сим наделён. Пускаться в путь в одиночку, то стопроцентное самоубийство. К несчастию, все друзья и знакомцы, кто заслуживал какого-либо доверия, уже выехали. На Дон, в Париж, кто вообще покинул сей бренный мир. Из парижских новосёлов никто весточки не подал. Хотя горячо и не раз обещано: «Прямо с вокзала, только границу пересечём…» Но то ли позабыли, за новыми хлопотами, то ли почтового сообщения не оказалось, то ли границу так и не пересекли — но все точно канули в реку. Оставалось ждать, покуда выгорят все дрова междоусобной бойни, покуда установится телеграфное сообщение с Цивилизацией. Покуда воцарится, наконец, какое-то подобие Закона и Полиции, и бросок на запад можно будет совершить в относительной безопасности.
Но воистину, то было время великих страданий и великих открытий. Изучая себя самого, Вы совершали всё новые и неожиданные открытия свойств человеческой души. Тот испуг купца, ужас, коим вопили глаза его, он точно заразил и Вас, но заразил неожиданным образом. Вы будто и вправду, сами побывали в залитом невинной кровью подвале. И сами совершили злодейство то, в коем подозревал Вас держатель ресторации. Ежели пред тем Вы ощущали себя токмо способным на убийство, например, из самозащиты, нынче Вам хотелось убивать! Пламень ненависти неугасимой испепелял душу. Ненависти ко всей этой черни, внезапно возжелавшей Будущего, и притом, непременно, Светлого. Ко всем этим дворникам, солдатам, землепашцам и прочим пролетариям. Коим, по происхождению, по неграмотности и грубости души положено было во веки веков оставаться червями в дорожной грязи. Это из-за их безумной гордыни разрушен весь уклад Вашей жизни, прежде такой удобный и красивый. Это из-за них Вам который месяц приходится претерпевать голод и холод, и ежесекундно терзаться страхами за собственную жизнь. Нет, Вы отнюдь не враг прогресса. И не против Всеобщего Счастья и Благоденствия. Вы даже не против профсоюза для дворников, дьявол бы их всех побрал — лишь бы двор был выметен… Но ежели чьи-то мечты сопряжены с жертвами и несчастьями, то они должны приходиться на долю самого мечтателя. И ни в коем случае не должны страдать те, кто мечты сии не разделяет.
Увы, обстоятельства не располагали к тому, чтобы мучить и убивать большевиков. Белое Дело явно шло на убыль. Никто из Спасителей Нации так и не въехал в Ваш город на белом коне — что многократно и клятвенно обещано. Парад Красный Конников на белых лошадях в очередную годовщину их Рачье-Собачьей революции явно был не тем, чего Вы жаждали увидеть. И даже пушечного грома услышать не суждено. Единожды, правда, показалось, и почти взаправду… Но звон капель тут же засвидетельствовал сей первый майский гром. Ежегодное торжество Природы не совпало с Вашим личным триумфом. Постигшее разочарование не в силах описать даже собственный Ваш гений. И уж, подлинная пустота ощутилась, когда знакомец Ваш, с далёких довоенных времён имевший репутацию хамелеона и флюгера, но, при том, крайне осторожного, вдруг пошёл служить большевикам. Паче того: вознамерился вступить в их партию. В последнем, впрочем, не преуспел. Ибо исчез… А после обнаружен с паклею во рту, перебитыми ногами и прибитым за руки к стене собственного жилища. И, судя по злорадным слухам, «смердел, яко может лишь повешенный Иуда». Красные именовали его мучеником революции, учинили пышные похороны, в алом гробу, правда, тщательно заколоченном. С духовой музыкой, длинными речами, и вообще, всей пошлостью и безвкусицею той эпохи. Однако, судя по обильному пролитию слёз, большевики сумели задеть чувствительные струны в душах черни. Уже в котле Адовом, специально для ренегатов растопленном, душа несчастного, наверняка, изумилась сей неожиданной посмертной славе. Впрочем, кто затеял сию казнь, тоже получил обратное ожидаемому. Большевики устрашились, конечно — да во страхе сами ещё страшнее стали. Рассвирепев, принялись хватать и расстреливать без пощады. Газетные заголовки вопили о раскрытии «подпольного контрреволюционного центра». Всего Вы насчитали две дюжины душ казнённых, включая бывшего почтмейстера и церковного дьяка — но батюшку почему-то не тронули. И то ли вправду, большевикам удалось схватить виновников, то ли Красный Террор оказался действеннее Белого — но подобное более не повторились. И Вам осталось лишь травить душу бесплодными мечтами о мести.
Тут же пришлось усомниться: наделён ли именно святостью некто, опекающий Вас свыше? Ибо тот нос к носу, столкнул Вас с дочкой-внучкою дворника Митрича. И притом в самый неподходящий миг: когда Вы кипели ненавистию и в мечтах сладостных сдирали кожу, медленно, капля за каплею, отнимая жизнь у очередного большевика…
Хотя тогда, сверху, лица не разглядели, нынче Вы сразу её узнали. Это могла быть только Она. И точно гальваническим током пронизало сердце: так была прекрасна! Гибкая, тоненькая, в тёмных одеждах и чёрной косынке, оттенявшей белые и хрупкие, точно фарфоровые, черты лица… Вновь изумились Вы несоответствию, невозможности какой-либо родственной связи меж сим эфирным и нежным существом, и такой грязной, материальной сущностью, как дворник. Ах, лучше бы вовсе её не встречать! Лучше бы промолчать, уж, встретив! Вы, когда-то в прошлой жизни, салонный лев и угодник дам, оказались беспомощны, неожиданно столкнувшись с юной прелестью. Хотя, ежели быть откровенным с самим собою, Вы не единожды пожалели, что упустили приятную оказию. Да, такому Гению, как Вы, надлежит беречь себя для Человечества… Но даже в осторожности надобно соблюдать меру. В конце концов, «пред тем» её можно было освидетельствовать у знакомого Эскулапа. А вдруг, она не заразна вовсе, а может быть, ещё и невинна? Зато на редкость хорошо сложена и явно нуждалась в утешении. Притом, именно Вами! Согласитесь, господа, нет благороднее подвига, чем подобную утешить в горе — лобзаний пылом обжёгши нежные прелести. Без определённых обязательств, впрочем, и не надолго: пока не поутихнет скорбь её, и пока она сама Вам не наскучит. Вы много крат воображали новую встречу и заранее приуготовили самые изысканные слова, предназначенные помочь ей отбросить ненужную стыдливость и поскорее привести к Ложу Утешения от Скорби... Коли Вы догадались бы запечатлеть на бумаге, сия «Наука утешения дев скорбящих» наверняка вошла бы в сокровищницу Мировой Литературы — затмив затасканные донельзя Шекспировы «Сонеты». Но, увы! Сразу того не сделали, а затем с ненаписанным этим поучением оказались связаны воспоминания слишком тягостные, чтобы о них лишний раз вспоминать.
Провидение отчего-то запоздало с обустройством Вашей встречи. И она приключилась, когда Вы и ждать перестали, и душевно были совершенно к ней не готовы. Конечно, заранее отобранные и отшлифованные слова знакомства были наготове и сразу пущены в ход — но что-то пошло не так… Ваш Гений предписывал сей девице потупить скромно взор и произнести полушёпотом: «Ах, оставьте сударь, Вы же видите, я в печали». Далее Вам надлежало выразить искреннее сожаление по поводу постигшей её утраты. Ради неё Вы готовы были даже выдавить из себя слова сочувствия её, как там, отцу, или деду, безвременно почившему труженику метлы и совка. Немного, впрочем, да и девице в её возрасте неприлично слишком долго изображать собою Вселенскую Скорбь. Далее предполагалось сообщить ей, что жизнь на этом не оканчивается, и что она ещё очень молода. И что пробуждающаяся Природа, вместе с ласковым весенним солнцем нашёптывают кое о чём ином. После чего надлежало нежно, однако уверенно, приобнять тонкий стан, и, по возможности, краткой дорогой препроводить в Жилище Муз. А там она несомненно была бы потрясена роскошью обстановки и изысканностью жизни Человека Искусства. Шкафы, набитые книгами в дорогих обёртках должны бы посеять трепет восторга в душе сей простушки… А следом — бокал хорошего вина, может быть, и не один, помог бы преодолеть ей ненужную стыдливость. И за этим сразу можно бы уже помогать ей избавляться от слишком строгих одежд, чересчур сковывающих пыл её простонародной непосредственности…
Но Россия глуха к собственным Гениям! А внешность, увы, обманчива. Чернь русская слишком груба, дабы ощутить всё благородство Русского Интеллигента — даже когда предстанет прелестной девицею. Сия строптивая особа, конечно, не могла прочесть «Науку утешения», Вами самим ещё не написанную. И вряд ли вообще, она умела читать. Оттого и не ведала, как правильно должна вести себя, яко Гений Ваш ей предписывал. И глазки вовсе не потупила, а напротив — прищурила. И произнесла отчётливо и холодно: «Пошёл вон, кобель!» Точно снеговой сугроб на Вашу голову рухнул. Все прекрасные слова утешения, бессонными ночами, в муках творчества найденные — комом стали в горле. Протянутая рука так и не охватила стройный стан. Даже дух перехватило: Вы никак не не могли прийти в себя и понять, что произошло. Это что же?.. Как?! «Кобель»? Это Вас кобелём назвали?.. Вас бросило в жар. Конечно, она поступила с Вами непорядочно и, прямо скажем, подло. И оттого сама виновата в том, что затем произошло. Да, она могла не знать кто Вы, и что само Светило Русской Литературы снизошло: скорбь её на ложе Любви утешить. Но эта деревенщина не могла не видеть: по одежде, по речи, по манерам — что к ней из господского звания обращаются! И происхождения премного благороднее, нежели её дворничья порода. И это ведь она, а не Вы нуждалась в утешении! Гнев превеликий обуял, и неожиданно для Вас самих, рука наотмашь хлестнула гулящую девку по лицу. Та ахнула. Кровь ручьём из носу. Рыдания. Весь накопившийся гнев, ненависть, все страхи ужасных месяцев революции — всё обратилось в жажду мести и уже готово было выплеснуться наружу, точно вешняя вода чрез утлую плотину. Всего миг отделял от того, чтобы Вы опрокинули сию гулящую девку наземь и забили ногами. Сердце уже пело, предвкушая, как будете носками сапог бить прямо в лицо, чересчур красивое, а каблуками топтать пальцы — не по чину, слишком длинные и изящные, чтобы принадлежать простолюдинке… Но сзади вдруг — тяжёлые и скорые шаги. Господи, революционные матросы! Страх перед сими ужасными Людьми Моря, поразивший тогда всю Русскую Интеллигенцию, омрачил и Ваш рассудок. Затмил простую мысль: откуда во граде сём, затерянном средь русских равнин, взяться матросам? Не лучше, однако, ежели то «всего лишь» патруль красноармейцев. Узреют расквашенную физию ихней полковой Дуньки — с Вами, с барином, церемониться не станут. Пальнут в голову, это в лучшем. А в худшем — пырнут штыком в живот, безо всякого уважения пред литературной славою. И придётся долго и больно умирать прямо здесь, в уличной грязи, разглядывая неожиданно увидавшие свет Божий собственные внутренности. Сие зрелище невыносимо, и Вы ринулись прочь, не разбирая дороги. Тяжёлый топот преследовал по пятам, и долго не могли узнать эхо собственных Ваших шагов.
Ежели кто вздумает перемещаться по русскому городу, не глядя под ноги, с ним произойдёт ровно то, что и с Вами. Вот бежите, едва сердце не лопнет — и вдруг пытаетесь сообразить: отчего вытянулись во весь рост, в чёрной жиже, и как успели выдернуть лицо прежде, чем успели захлебнуться? И как из одного состояния вмиг перешли в другое, не заметив, притом самого перехода? Ах, лучше бы родиться без носа и вовсе без обоняния! И лучше бы не разглядывать окрестности и не увидеть, как на расстоянии вытянутой руки густые чёрные волны ласкают труп собаки, очевидно, и бывший главным источником нестерпимого зловония. Такого омерзительного и тошнотворного зрелища более не встречалось. Вы медленно встали из лужи. Вся передняя половина тела, от лица до сапог покрыта смрадной гущею. Резкая боль уведомила, что палец на ноге, очевидно, сломан, и что на русских мостовых некоторые булыжники выпирают более прочих. Единственный носовой платочек едва помог очистить глаза, прежде, чем превратился в ком зловонной грязи. Вы с трудом доковыляли до водоразборной колонки. Но ржавый скрип рычага вновь напомнил Вам, что Великая Революция упразднила не только банкиров с помещиками, но и городской водопровод. Иных источников воды не предвиделось до самого дома. Вам предстояло Хождение по Мукам, величием страданий сравнимое, разве что, с крестным путём Спасителя нашего: маршировать через весь город под градом насмешек торжествующей черни. Нога в сапоге распухла, и каждый шаг отзывался невыносимой болью. Одежда издавала такое зловоние, что рассудок мутился. Один Господь свидетель сим гонениям, коим Русского Интеллигента подвергла большевистская Россия!..
Воистину, то был фатальный день. Вы умыслом избрали кружный путь, дабы миновать опасное место. И надо же такому невезению! Проклятая потаскуха успела переместиться по улицам — и вновь нарисовалась на Вашем пути. Увиденное, скрытою в себе мерзостию, затмило даже дохлую собаку. Оправдались самые гнусные предположения Ваши касательно сей особы. Эта Жена Полка, прямо посредь городской улицы, стояла в объятиях красноармейца!!! Неприлично стройного в талии, до пошлости широкого плечами, тошнотворно юного и смазливого. Из тех мужчин, от коих глупые женщины почему-то без ума. Обилием военных цацек, что ими себя увешал без меры и вкуса — и в коих у Вас не было желания разбираться — то должно быть, главнокомандующий Вооружёнными Силами Мировой Революции, никак не меньше. Ромео и Джульетта провинциального театра! Не знай, Вы, омерзительную тайну её происхождения, и носи, он, золотые погоны, Вы сами прослезились бы даже: боевой офицер встретился с любимой! Но знания приумножают печаль — и увиденное произвело вид пары змей, свившихся в порочной страсти. Гады, они ведь тоже бывают юными и гибкими — и порою красивую шкурку носят. Да, в Ваших утешениях она явно не нуждалась! Осталось токмо утешать себя, что сифилис поначалу на лице не проявляется. И что кто-то из сих любовников обязательно другого заразит.
Вослед за сими трудностями здравоохранения трудящихся, лично Вас не касавшимися, не замедлили последовать хлопоты о собственной Вашей персоне. Самовлюблённые нарциссы обычно поглощены собственным отражением в глазах объекта страсти. К тому же Полковая Джульетта спиною к Вам, а Ромео-на-Час во-первых, всецело поглощён шептанием всяческих, судя по её хихиканью, пошлостей. Во-вторых, уж точно, не мог быть знаком с Вами. В-третьих, бросаться наутёк, или чем-то ещё привлекать внимание было опасно. И ужасная боль в пальце никак не позволяла ускорить передвижение. Оставалось ковылять мимо них и изображать, что происходящее Вас не касается вовсе. И Вам уже почти удалось прошмыгнуть, но… Очевидно, источаемая Вами волна аромата достигла её «благородного» носика. Ибо она зашмыгала недовольно, чихнула — и обернулась в поисках источника неожиданного запаха! Глаза её, чтоб им лопнуть, расширились до пределов, дозволенных Природою, а брови влезли на самый лоб. Затем она, очевидно, не очень лестно отозвалась о Вашем литературном таланте. Ибо пальцы провинциального Ромео полезли в деревянную кобуру на поясе и извлекли устрашающего вида маузер, который не замедлил нацелиться Вам в брюхо. Ой-ой! Пошлый водевиль на глазах превращался в кровавую драму Всемирной Литературы. Она ещё никогда не оказывалась в большей опасности с тех самых пор, когда египетский скриба камышовым пером начертал на папирусе первый иероглиф. При всём трагизме положения, острый взор сочинителя Вас не покинул. И тут же отметил разительный контраст меж опереточным обликом сего расфранченного молодца и уродливой чернотою его оружия. Слишком длинное дуло с острой мушкою и чересчур вместительный короб для зарядов (сколько в нём выстрелов? десять? двенадцать?) — смотрелись ещё более мерзко, чем собачьи останки, и даже, чем поцелуи сей порочной парочки. Шансов на спасение ноль. Когда Джульетта рядом, с расквашенным носом, то дело чести каждого Ромео: пристрелить обидчика. Убегать проку нет. Пускай, даже плохой стрелок, но зарядов достаточно. Ежели не первым, так двенадцатым Вас достанет. А вовсе не попадёт — догонит и добьёт рукоятью по голове. Токмо и осталось: принять вид, что Вы ничего не заметили, и ковылять дальше. Это неприятное занятие, господа: ожидать, куда влетит пуля, как больно будет, и как придётся помирать?.. Но тут неудачный шаг породил такую невыносимую боль, что Вы присели и скорчились. Колено поспешило уведомить, что оно тоже разбито роковым падением, о чём Вы не подозревали — да так, что Вы чуть не заорали от боли. Заодно, испачканные одежды Ваши испустили новые флюиды. Скудный умишко её, очевидно, соединил два этих события и произвёл умозаключение, показавшееся ей остроумным — но вовсе неверное по существу. И она сообщила что-то, вроде: «Барин уже обделались!», — или нечто, ещё менее уважительное к Вам. И тут же залилась звонким хохотом. Девицам свойственно хихикать в присутствии кавалеров по всем подходящим и не подходящим поводам. В иное время Вы сочли бы такие остроты оскорбительными. Всевышний — свидетель: одежды Ваши испачканы токмо снаружи. В сей грозный час исподнее осталось изнутри сухим и чистым. И Вы преподнесли урок мужества и выдержки: и сей порочной парочке, и всему Роду Людскому. Но тут и опереточный Ромео не замедлил расхохотаться. Маузер запрыгал в его руке. И Вы испугались, что зацепит спусковой курок нечаянно. А когда русский человек невзначай нажмёт на курок, то непременно прострелит чью-то голову. На счастие, он вернул маузер в кобуру. А подзаборная Джульетта сыскала источник остроумия. И щебетала тому на ушко, наверное, всякие гадости о Вас. Ибо тот ржал, точно его собственная лошадь — и за живот схватился в хохоте...
Невыносимая боль, смрад преужасный, ликование черни, терзания возвышенной души, отвергнутой в самых высоких её устремлениях — кто ещё, кроме Великого Писателя, вынесет лавину сих несчастий! Первейшим побуждением было задушить обидчика, пальцами выдавить глаза. Но тайный Глас Рассудка, что никогда не покидал Вас, тут же осадил порыв безумства. В нынешнем состоянии нижних конечностей вряд ли удалось бы добраться к горлу подлеца прежде, чем он разрядит всю маузерову обойму — и притом ещё рыцарем окажется во мнении порочной Дульсинеи! Фрак-то Ваш всё равно выкидывать — но кто, кроме Вас, третий том «Мёртвых душ» напишет!
Вы гордо и высоко несли знамя Русского Интеллигента. В сей час крайней опасности и под градом оскорблений торжествующей черни, Вы проковыляли, не проронив ни слова и не дрогнув ни единым мускулом лица. Вот каким репрессиям подвергала Образованного Человека большевистская Россия! Вас сперва оскорбили в самых возвышенных чувствах. Буквально, из себя вывели. Затем сломали ногу и вываляли в уличном зловонии — о мириадах болезнетворных бацилл, укрывших, вместе с грязью, лицо, руки и всю одежду, даже думать не хотелось. И наконец, досыта поиздевались над Вами и Вашими несчастьями...
Ежели кто вздумает перемещаться по русскому городу, чересчур предаваясь воспоминаниям, на его пути однажды окажется фонарный столб. Искры, вылетевшие из глаз, и глухой звон, произведённый чугуном, в том окончательно Вас убедили. Вы очнулись — из колодца Памяти вылетев на свет Дня Нынешнего. Слепит глаза солнце, болит ушибленный лоб. Под ногами листы рукописи, оброненные при столкновении. Вы, кряхтя, собираете испачканные листы и направляетесь домой. Сочинять эпический роман о том, как самоотверженные советские геологи, здравия и живота не щадя, во дрейфующих льдах суровой Арктики ищут уголь для своей социалистической Родины.
О, любезный наш Читатель! Не сочтите оскорблением употреблённое во главах сих обращение во втором лице множественного числа. У нас в мыслях нет обижать кого-либо, тем более, достойных людей сравнить с омерзительным существом, едва ли имеющим право именоваться человеком. Но чтоб кого-то понять, надобно «влезть в его шкуру», проникнуться его мироощущением. Взглянуть на мир его глазами! А мы считаем, что понимание подлинного мироощущения Московского Интеллигента исключительно важно для спасения России. Ибо он есть тот горшечник, что производит мироощущение и образ мышления всех прочих людей. Мысли, чувства, умонастроения народонаселения — всего лишь глина. И он, интеллигент-гуманитарий, лепит глину сию на гончарном круге собственного тщеславия и эгоизма, а затем обжигает в печи собственной, интеллигента, жадности. Мы не должны забывать, что именно тщанием Московской Интеллигенции создана Большая Ложь о событиях 1917-1991 г. Та ложь, которая парализует разум и волю Русского Народа, мешает ему объединиться. Мешает организоваться и предпринять меры к собственному спасению. Это она, Большая Ложь, красными волчьими флажками ограждает от людей единственную дорогу спасения: путь возврата к обобществлению средств производства, к справедливому и коллективистскому обустройству общества. Честные учёные подсчитали, что общие людские потери стран Восточной Европы за 1991...2019 гг, прямые и косвенные, составляют 90 млн. чел. Девяносто миллионов — преждевременно умерших и не родившихся!!! Во цвете лет спившихся, покончивших с собой, погибших от рук уголовников, погибших от Платной Медицины, просто умерших с тоски и безнадёжности… И мы никогда не должны забывать, что все эти жертвы принесены исключительно эгоизму и жадности кучки недостойных людей. Кои, получив диплом о гуманитарном образовании, вообразили себя богами. О, глубокоуважаемый Читатель! Если Вы ещё раз захотите поверить Московскому Интеллигенту, не забудьте, что нас с Вами он не считает людьми. Как нас с Вами называет российская гуманитарная интеллигенция? Совки, вата, колорадские жуки. А теперь подумаем: есть ли у Сверхчеловека-с-Дипломом какие-либо моральные обязательства пред орудием уборки мусора, плодом хлопчатника, либо насекомым-вредителем картофеля? А если моральных обязательств не имеется — так и обман не есть грех. Не так ли? А ежели так — отчего верите людям, кои Вас самого за человека не считают? И паче того, ловкий обман Вас почитают собственным достоинством!
Свежие комментарии