Буржуа без капитала. Сказ о том, как Интеллигент дрова рубил – Часть 2 

Ах, да! Как же Вы забыли? В печку бросают именно поленья – кои производят именно из этих деревянных кругляков. Но разделение труда не зря изобретено. Великие Люди творят шедевры мировой литературы. А Чернь рождена именно за тем, дабы предоставить Великим Людям все необходимые условия для плодотворной работы.

Дело за малым: найти: специально обученного человека из черни, кто и произведёт необходимые Вам поленья из вот этих кругляшей. И такой человек, специально предназначенный для услужения Божественным Музам в наличии имелся, в лице дворника. Вы справедливо считали себя воспитанным человеком и всегда гордились демократичным мировоззрением. Поэтому никогда не позволяли себе грубый оклик: «Эй, дворник!» А напротив, всегда обращались к нему тоном семейным, с оттенком снисходительности, как заботливый глава семейства к дитяте малому. Оттого иначе, нежели «братец» никогда его не звали. И зело удивились бы, узнав что сие низшее существом оснащено каким-нибудь человеческим именем. Но куда более Вам пришлось удивиться, узнав, что у дворника профессиональный союз и восьмичасовый рабочий день имеется. «С семи до пятнадцати тридцати, включая перерыв». Нет, Вы отнюдь не враг прогресса. И всегда гордились принадлежностью к передовому и самому демократичному отряду Русской Интеллигенции. Оттого Вы не против профсоюза и восьмичасового рабочего дня: для дворников… волов, ослов и прочего вьючного скота. Но пусть это всё будет где-то там, в цивилизованной Германии. А не здесь. И, чёрт возьми, не тогда, когда Вам нужно дров нарубить! А сей новоиспеченный член профсоюза упёрся, аки упомянутый скот. Мол, «профсоюз исключит за нарушение». Но орудием труда Вас снабдить может. И что нынче: «Царство Труда настало, и кто не работает, тот не ест». При том Братец употребил к Вам дичайшее обращение «товарищ барин», которое могло родиться на свет токмо в ту сумасшедшую эпоху. Вы молча перебирали в уме: живьём шкуру снять, на кол посадить, или какой иной публичной казни подвергнуть оного, в назидание прочим скотам из профсоюза? Но увы, сие можно будет воплотить лишь, когда «наши вернутся». А сейчас нужно срочно спасать Всемирную Литературу от замерзания. На что недвузначно указывали и надвигающиеся сумерки, и холод, пробирающий до костей. И очевидно: явись, Вы, «завтра, в семь утра ровно», дворник-то на своём рабочем месте будет – строго согласно профосоюзу… Но деревянных кругляков, назначенных быть Вашим спасением в суровую зиму, на месте уж, точно не окажется…

Первое в жизни орудие труда, взятое в руки, оказалось невероятно тяжёлым. Вам с невероятным усилием удалось превозмочь отвращение, вызванное прикосновением к топорищу, отполированному нечистыми мужицкими руками. Проклинали собственную беспечность, оставившую Вас без перчаток. И со страхом размышляли, какой именно из заразных болезней можно заразиться чрез рукоятку топора? Ибо, по Вашему твёрдому убеждению, всё простолюдье, сплошь, то сосуд грехов и самых омерзительных бацилл. Зловещее и холодное сверкание острия помимо воли вырвало из Ваших уст вопрос: «А что, братец, голову человечью этим можно отрубить?» Братец ответствовал с неуместным веселием: «Так оно, товарищ барин, смотря, чью. Коли нашему брату рубить, так, известное дело, кость у нас грубая. Можно и лезвие выщербить. А у господ кость благородная, тонкая. Легче, нежели курёнку. Раньше господа нам головы рубили, так было, топоров не напасёшься. А нонче мы им рубим. И этого одного на всех высокоблагородий хватит». Столпившаяся чернь встретила тираду сию неприятным смехом.

Топор зело несподручным оказался в хвате. Никак не удавалось сообразить: как кому-то вообще удаётся этим работать?.. Но восторженно-ехидное восклицание: «Да Вы, товарищ барин, левша, оказывается», – пролило свет истины. Восхвалив собственную прозорливость, Вы переменили руки. И точно по волшебству, топорище легло в ладони, аки влитое. Диковинная, похожая на чью-то кость рукоять оказалась зело удобной в хвате. Лезвие встретило прикосновение к пеньку долгим печальным звоном. Замах вобрал в себя всю силу и мощь Вашего литературного таланта. Без сомнения, несчастный пень был бы располовинен сим ударом… Но увы, яко Наполеону при Ватерлоо, ничтожный промах испортил дело. Молниеподобный удар отщепил кусочек коры, и топор совершенно увяз в земле рядом с пнём. Вы отчаянным усилием пытались вызволить орудие, а затем обо что-то очистить лезвие, загаженное землёю. Чернь потешается: «Ой-ой, товарищ барин! Вы полегче машите. А не то Землю-матушку пополам расколете – на чём жить-то будем?» Второму удару и вовсе не суждено случиться. Ибо неловкий замах смахнул шапку. И нескоро оная была поднята, отряхнута и на место водружена. Третий пришёлся точно в середину пня, туда, где годовые кольца сжались в точку. Но чуток скосили, и вместо рассечь древесину, лезвие приложилось плашмя. Звон преужасный, ладони онемели, нестерпимая боль. Казалось, все кости звенят и вибрируют вместе с лезвием. Решено чуток ослабить хват, дабы руки не улетели вместе с топором. Но всё как-то получалось чересчур. Много-мало. Он и вправду улетел! Выскользнул, стукнулся о пень, и, кувыркаясь, исчез в кустах. Революционная чернь зашипела, вполне по-старорежимному поминая Вашу персону множественным числом третьего лица: «Митрич, Христа ради, забери у них топор. Они сейчас руки-ноги себе отрубят, или чью-то невинную душу насмерть зашибут!» Неуместно сделанное ударение давало понять, что лично Ваша душа к невинным не причислена. Профсоюзный Митрич повиновался: «Побаловались, и будет. Дайте-ка товарищ барин, я помашу. Мне это дело сподручнее». Вы настолько жаждали избавиться от Орудия Смерти, что уже согласны отсрочить назначенную оному казнь. Пусть ещё разок услужит Мировой Литературе и дров нарубит! Но зрелище того, как работают для Вас, отчего-то неприятно царапало самолюбие. «Животное, сущее животное!» – твердили про себя, глядя, как ловко он управляется с топором. По Вашему убеждению сие доступно лишь чудовищной силы существу. При том старались не замечать, что неприятель Ваш менее всего похож на вола, иль иного дикого зверя. Напротив, утлой конституции человечек. Древо древнее, весь узловатый, корявый, незавидного росточка. Исхлёстанный жизнию, вид имел зело старше годов своих, Вас вдвое старше. Не одарённый горою мышц, зато жилистый, точно связанный из верёвок или пучков проволоки, обёрнутых морщинистой кожею. Однако же, вопреки возрасту и явному отсутствию силушки богатырской, работою ловок. Подвижен зело. Тяжеленным топором ворочает с непостижимой лёгкостию. Вы глазам не верили. Похоже, что он не токмо не страдает в невыносимом труде – но супротив того, некое наслаждение испытывает. Он даже в азарт впал, заигравшемуся картёжнику уподобясь. Яко подобает настоящему дикарю, он очеловечил бездушное полено. И очевидно, полагая равным себе товарищем, к оному обращался панибратски: «Ах, ты вот как. А я тебя вот так!» И тут топор со всего маху увяз в пеньке по обух. Вы собрались, было, ухмыльнуться ехидненько, помянув собственные усилия по извлечению орудия из куда более податливой земли. Но триумфа Вам не дадено. Топор вдруг взвился над головою Митрича, вместе с пнём… С непостижимой глазом быстротою перевернулся… и жахнулся обухом о другой пень. Насаженный кругляк от того распался с такой видимой лёгкостию, будто половины его и пред тем держались живою нитью. Дворник с весёлой яростию пластал устрашающего размера пни, успевая при том укладывать дело рук своих в красивое и ровное поленце. Глядя на сию хватку и скорость, Вы всё более утверждались в мысли, что первые неудачи порождены исключительно новизною дела. Что роковым упущением было неупотребление волшебного восклицания «И-эх!» Которое, как выяснилось, непременно сопутствует успеху каждого рубщика – ровно так же, как громовой клич «ур-ра!», исторгнутый всей силою лёгких, есть необходимейшее условие победного штыкового удара пехоты. И что Вы справились бы с этой работою куда лучше самого дворника. Желание забрать топор и повторить попытки у Вас, впрочем, не возникло.

Не успело ещё совершенно стемнеть, а все, причитавшиеся Вам, древесные кругляки улеглись в виде аккуратной поленницы, неизвестно зачем сооружённой Митричем посреди двора. Очевидно, по неистребимой рабской привычке. Работа сделана – рассчитаться пора. Вы протянули дворнику пачку узорных бумажек, испытывая то щемящее чувство печали, что всегда сопутствует расставанию с деньгами. Особого убытку, впрочем, Вы не понесли. В то печальное время старые деньги уже не в ходу. А деньги новой власти стоили ровно ничего. Так что на всю ту кипу денежных знаков Митрич вряд ли приобрёл бы и коробок спичек. Но он не то гордость вздумал изобразить, не то оценил покупательную способность преложенной пачки бумаги, но от денег отказался напрочь. Мол, все люди нынче братья, и священная обязанность каждого – помочь ближнему. И тут же интимным голосом уведомил Вас, что от чарочки он бы не отказался. При этом бурыми от махорки пальцами он пригладил пожелтевшие усы. И даже прижмурился от удовольствия, точно кот в предвкушении рыбки. Сей бытовой и второстепенный вопрос поверг Вас в чрезвычайное затруднение. Во прекрасны дни минувши чарочка холопу не составила бы ровно никакого затруднения. На-ка, братец, рупь целковый, пропей за здравие мое. И хватило бы и на пьянство беспробудное, и на опохмел. Да кабаки царёвы исчезли вместе с царём и покупательной силою его денег. Власть босячья вёрстами печатала нечто, стыдливо именуемое «денежными знаками», кои шли не на счёт, а на вес. Винокурение прекращено по причине сухого закона… Положа руку на сердце, горячительное у Вас имелось. Да ещё столько, что можно вусмерть упоить не токмо дворника, но и все прилежащие кварталы. Да вот беда, из того богатства невозможно выделить и напёрстка...

Когда тучи грозовые ещё токмо горизонт омрачали, чутьё сподвигло: последний, и притом самый крупный гонорар вложить в дорогое спиртное. И, аккурат, пред Высочайшим Манифестом о войне с Германией, сосуды с драгоценной влагою заполнили собою вместительную кладовую. Да так, что и мышь с трудом найдёт дорогу. Шустовские коньяки и голицынские вина, прямо от фабриканта, минуя вездесущего Елисеева, и оттого вдвое дешевле – достойно смотрелись бок-о-бок с редкостными заморскими бутылками. У оптового купца взятыми, и тут ниже розницы. Именно такого вида рай для пьяниц, вздумай, Всевышний, учредил оный. Русь-матушка и внутреннее чутьё русского так устроены, что едва последнее шепнёт, что первой худо – надобно верить! У нас плохие пророчества всегда сбываются. И с каждой неделею всё меньше терзаний, что Вы-де, сглупили и растратились попусту. И всё пуще восторг собственной прозорливостию. С первым пушечным громом прекратилось купеческое мореходство, а с ним и заморская торговля. Затем Керенский учредил Сухой Закон, и качественное винокурение прекращено. По случаю революции, насовсем. Тогда уже и самой подлой выделки спиртное стало надёжной валютою – наравне с хлебом и сахаром. А состоятельные пьяницы, опустошив отечественные запасы, отнюдь не израсходовали жажду к дорогому питию. И довоенной выделки напитки можно было купить за одно, токмо, золото – и всё время росли в цене! Волшебная кладовая стала вдруг единственным капиталом и якорем спасения в революционной буре. Настоящего Шустова можно обменять на что угодно – и на золото! Бутылки с красивыми наклейками и дивным содержанием имели назначения стать Вам Золотым Мостом, прямо под сень Эйфелевой башни. Ежели тут совсем худо станет, и наши замешкаются въехать на белом коне, как обещали. Однако неожиданным недостатком сего богатства стали именно размеры оного. В те лихие лета человек горелой спички не стоил. Убить могли и за пару добрых сапог. Закон и Правосудие исчезли вместе с Царским Величеством. Новая «власть» и самую себя толком не могла защитить. А Маленькому Человеку надежда лишь на себя самого да на своего ангела. В роковой миг, когда старая жизнь распалась на атомы, а новую токмо обещали построить, единственное «общественное учреждение» сохранило связность и единство частей, и способность действовать единым целым. Да ещё приумножило свою власть и могущество. Увы, то был Преступный Мир. Вся мерзость человечья, сама Преисподняя выползла из притонов и подполов, в кои доселе втоптана была пятою Закона. И заполонила грады и веси, пылая местию законопослушным людям за кандалы и остроги. Не счесть было печальных случаев, когда человек из дому отлучился на минутку, и в сей бренный мир уже не вернулся. Однако и жилище худой крепостью было от новых опасностей. Соседям оставалось покрепче затыкать уши, дабы не слышать громого стука в дверь, мольбы о помощи и выстрелов – да молиться чтоб чаша сия их миновала. Все последующие годы Вы гнали от себя мысль, что тогда, в осьмнадцатом году, люди Вашего круга дурака сваляли, объявив новой власти безумную и никому ненужную войну… которую всё равно проиграли. А надо бы всё по-другому: воспользоваться временем, покуда большевики слабы и любой помощи рады. Предложить услуги – а взамен многое можно было выторговать. И к сугубо личной выгоде, и обрести возможность влиять на ход вещей. Возможно, многое тогда вышло бы по-другому.

Но сотрудничества против новой власти повели беспощадную войну. Тем самым, предоставив уголовному миру такую свободу рук, о которой он и мечтать не мог с самой Великой Смуты 17-го века. Уже потом историки подсчитали, что в 1918-22 от рук уголовников погибло от 1 до з миллионов человек. Каждый из тех, кто ушёл из дома на минутку и уже никогда не вернулся, чересчур поздно понял, что даже плохая власть лучше, чем никакая.

Вот именно из-за этого Ваше бутылочное предприятие потерпело фиаско. Вам всё-таки не хватило той практической сметки, что неизменно сопутствует людям подлого сорта – и коей отчего-то напрочь лишены люди Высоких Стремлений. Дважды промашка вышла. Первая: надобно не бутылки дурацкие скупать, а золото сразу. Вторая: коли уж так вышло, всё оптом продать, покуда Керенский царствовал. И какая-то полиция ещё имелась, и нормальная торговля была. Но Вы всё выжидали: пускай цена подымется… Она-то поднялась – но теперь высунуться со всей партией спиртного сразу, то самоубийство. Пришлось сдавать розницею. По одной, по нескольку бутылок, сколько могло поместиться под одеждою – и всякий раз другому покупателю… И каждый раз потея и умирая со страху. Ваш бутылочный склад таял мучительно медленно – а выкупленный «золотой запас» смотрелся и вовсе ничтожным. Да, за одну бутылку драгоценной влаги можно было выменять серёжку, или колечко. Но оказалось вовсе невозможным обменять на золото их все. Понемногу кладовая та превратилась в «проклятое сокровище», в мёртвый якорь, не отпускавший из гавани сей, самой опасной на свете. И уже потихоньку начинали проклинать его, опасаясь, что оно в конце концов утопит Вас. Ровно, яко злато неправедно, что в пучину увлекло не один пиратский галеон. Нет, одарить чарочкой Митрича решительно никакой возможности. Ежели сам не ведает, что такое коньяк, то пьяным языком расплещет о диковинном зелье. Тогда жди гостей! И Вы, с самыми честными глазами, поведали, мол, «сухой закон», и ни капли в доме. Увы, замешкались с ответом. Чуть-чуть, но достаточно, дабы тот ухмыльнулся одной половиною лица: «Дык, понятно, никто и не сумлевается. Ну, коли так, то здравы будьте, товарищ барин. Прощевайте!» И затопал прочь, в свою каморку. А Вы всё стояли в раздумьях: сколь тяжко Человеку Высоких Стремлений в России. До гробовой доски – в окружении людишек подлых и тёмных…

И вдруг точно гром грянул. Батюшки, дрова! Вот она, поленница, радует глаз. Но посреди двора-то – а не у печки! Вы посчитали пролёты лестничные до Вашего порога – и на минутку стало дурно. И чарка дворнику показалась не столь великой платою – против ужасной необходимости все эти пуды поленьев перетаскать наверх. Своим дурацким отказом Вы сами себе отрезали путь ко спасению. Тягловой скот вообразил, что у него человечье право на гордость имеется. Так что теперь и на целую бутылку не согласился бы – а сверх оной число выказать Вам было страшно…

Огонь всегда присутствовал в Ваших сочинениях. Вот костра буйно пламя, отражённое взором прекрасным, страсти огнь возжигает в сердце героя повести. Вот рыцарь шпагу свою простёр над пламенем очага, вертелом оную сделав... И Вы не очень сердились некоей почитательницы признанию: мол, сие вкусно так описано, что дух печёной куропатки всамделишный, и настоящие слюнки текут… Но не скупясь на эпитеты и метафоры в сочинениях, Вы и не подозревали, что в подлинной жизни поддержание огня животворящего, весёлого и грозного, требует таких непомерных усилий! Душа разрывалась между зрелищами неподъёмной горы поленьев и толпы черни подвальной. Разворуют ведь, мерзавцы! А те не токмо не собирались расходиться, но напротив, сочли сие развлечением знатным. И наблюдали Ваши действия с превеликим любопытством. Похоже, ни в одном из тех бессердечных созданий не было и капельки сочувствия, и нестерпимые муки Ваши токмо забавляли их. Ну что, ж, узрите, Небеса! Гений Русской Словесности одолеет и сие препятствие. И Вы взгромоздили на руки Башню Вавилонскую из древес, приперев для верности подбородком. Первый шаг дался удивительно легко… Но тут Вам пришлось повторить открытие рабов фарановых: всякая поклажа приумножается каждым пройденным шагом! Ещё через пару шагов выяснилось, что острым краем полена режет пальцы. Что сучок впился в подбородок. Что кусочки коры и всякая труха не упустила оказии просыпаться Вам под одежды, и теперь зудело и кололось там нестерпимо… Но покуда Вы шли по ровному, то всё была присказка. Сказка началась на третьей ступени лестницы. Вы никак не могли определить, что лопнет первым: лёгкие, или сердце? Все мышцы тела буквально выли от нестерпимой боли. Каждый последующий шаг был ужасной пыткою — будто неумолимый и опытный инквизитор всё приумножал боль. Вы совершенно потеряли счёт времени, ступенькам и этажам. Вдруг Вам почудилось, что уличный гомон совершенно стих, и кроме собственного Вашего сопения и тяжёлого топота ног ничто более звуков не издаёт. Боже праведный! Толпа во дворе притихла, потому что дрова ворует! Эта ужасная догадка бросила Вас к лестничному окошку между этажами. Оно оказалось чересчур низко, пришлось нагнуться, и… Вавилонская башня из древес рухнула, и грохот обвала сего вмиг отозвался взрывом хохота снаружи. Вы осторожненько глянули в окошко. У драгоценной поленницы никого не заметно. Чернь стояла на прежних местах, плевалась подсолнечной шелухою и весело обсуждала звук, только что произведенный Вами. Водрузить все уроненные поленья на прежнюю позицию было совершенно невозможно. Пришлось таскать их наверх по частям. Вернувшись к поленнице, уже снарядившись перчатками и одёжкою попроще, Вы ринулись пересчитывать оставшиеся поленья. Раз… другой… третий — и всегда сбивались на одном и том же полене. Когда, наконец, удалось пересчитать их до последнего и, кажется, при том не сбиться — обнаружилось, что изначальное число забылось, и пересчёт потерял смысл. Что было далее Вы помните плохо. Вами овладело какое-то исступление и ярость. Какая разница: украла чернь Ваши дрова, или нет! Надобно снести всё, что осталось. Поленья, ступени лестницы — всё смешалось в памяти. Члены тела утратили чувствительность, и Вы не ощущали уже ни боли в руках, ни усталости, ни одышки. Свалив на пол своего жилища последние поленья, Вы и сами рухнули о бок них — даже не заперев входную дверь...

С этого памятного события возгорелась лютая ненависть к пролетариям вообще, а упомянутого дворника Митрича Вы отчего-то сочли персональным врагом. Вы и сами не могли объяснить причины сей ненависти — материальной, до зуда в пальцах. Когда всякий раз приходилось подавлять сильнейшее желание впиться в горло и удушить. А тот, по-видимому придал слишком большое значение оказанной им услуге. Между нами говоря, совершенно незначительной — ведь Вы и сами могли нарубить те злосчастные дрова. Как-то он даже набрался наглости обратиться к Вам. Нечеловеческим усилием воли Вам удалось сохранить хладнокровие. И Вы не токмо не залепили пощёчину хаму, но даже слова не произнесли. Зато глянули на него так, что оный смутился, пожал плечами — и уже ни «касательно русской словесности», ни по каким другим вопросам к Вам не обращался.

Но есть Бог на небе! Дошли до уха его мольбы Ваши — и зело скоро увидали Вы врага своего поверженным. Ещё та зима не успела стаять со двора вместе с грязным, ноздреватым снегом, а поутру как-то объявился там гроб. Да не пустой, а с жильцом уже — в коем с изумлением узнали врага Вашего. Сквозь приотворённую форточку донеслись со дна двора-колодца бабьи причитания: «...Как мухи! Ой, как мухи люди мрут-то! Беда-а-а!..» И тут Вами овладело веселье и неожиданный прилив вдохновения. Как то сам собою, помимо воли сложился остроумный и злой фельетон о профсоюзной мухе. Вот, жила-поживала на помойке большая зелёная муха. Жизнию наслаждалась, горя не знала, всегда сыта-пьяна. Хошь — жри, хошь — летай-жужжи… Но бес попутал — и мало ей показалось: тухлого мяса, гнилых яблок и прочих вкусностей. Захотелось мухе профсоюза и восьмичасового рабочего дня. Учредила муха профсоюз — и тут же лапкой, брык, и померла! И вот лежит она кверху лапками. А другие мухи столпились в изумленьи, не в силах понять: отчего это она не жужжит, лапки не потирает? Не веселится — профсоюз же! И душистую, тухлую рыбку, свежевыброшенную, не желает отведать?.. Фельетон сия строка заключала: зачем России профсоюз и восьмичасовый рабочий день (и власть большевиков) — когда от них и мухи русские дохнут? Увы, сему шедевру словесной живописи не судилось запечатлённым быть на бумаге. Ибо новое событие поглотило внимание Ваше. Неожиданно возникшая во дворе девушка, или молодая женщина рухнула вдруг на гроб, целуя покойника. Дочка? Или, скорее, внучка? Вы глазам не верили: у сего омерзительного, скрюченного, старого дерева — и юная прелестная поросль! Сверху невозможно было разглядеть подробностей. Но стройность девичьего тела и грациозность движений, прекрасных и в состоянии горя, видны были даже отсюда. Внезапно Вами овладели совершенно иные мысли и чувства. И мушиный профсоюз, и ненавистная власть Рачьих и Собачьих Депутатов — всё это стало вдруг ничтожно мелким и неважным пред великим таинством Природы. Вами вдруг овладеть сей прелестницею. Эти пролетарские сучки обожают, когда их насилуют. В грязи рождённые… Но нет-нет-нет! Вы не будете с ней грубы... Напротив, Вы очаруете сие дитя полей галантностию и интеллигентным обхождением. Вы заранее представили, как легко покорите сердце простушки сей, сколь умелым и пылким любовником предстанете — и как потом вдруг охладеете и отшвырнёте, аки грязную ветошь. И крикнете, к небесам оборотясь, к профсоюзной душе Митрича-дворника: сперва ты издох, а теперь смотри, что я сделал с твоей дочерью! Удивительное дело: ненависть Ваша не умерла вместе с самим врагом. Да, Суд Небесный свершился — но личная жажда мести не утолена оказалась вовсе. Ибо всё — без Вашего участия. Вам не дарована сладость рвать его тело клещами, огнём жечь, болью преужасной наполнить каждую клеточку его тела — а потом неспешно, капля за каплею, отнять жизнь… Прочти, посторонний, те мысли, вряд ли нашёл бы Вас во здравом рассудке. Вы и сами не могли дать отчёт в источнике сей жгучей ненависти. Наверное, в останках хладных, заполнивших собою свежий гроб, сгустилась Ваша ненависть ко всем на свете дворникам, кузнецам и пахарям. Ко всем пролетариям, из-за коих дурацкая революция всё никак не закончится. И нет пути-дорожки вспять, в покойный и сытый довоенный мир. Но тут отозвался Здравый Смысл, который никогда Вас не покидал — и как всегда, ехидный и циничный: «Какие небеса! Где ты сыскал рай для дворников! Да для таких в аду уже специальный котёл соорудили. Со смолою, особо зловонною, и надписью: «Только для членов профсоюза!» Там твой Митрич». И вправду: вообразить сие нелепое, уродливое тело в раю, то оскорбить самого Бога. А Здравый Смысл не унимается: «Что, похоть одолела? По теплу бабьему соскучился? С кем ты, старый дуралей, поразвлечься вздумал? Где невинность и чистоту ищешь? В дочке дворника?! Вообразил, ты у неё первый? Будет тебе сказка арабская — не первым, а тысяча первым по счёту. Она уже не под дредноутом, подо всем революционным Балтийским флотом успела побывать!» Ваши познания о военно-морской жизни кочегарами начавшись, ими же и окончились. Наличие минёров, сигнальщиков и прочих артиллерийских комендоров осталось неведомо. Зато воображение зело жизненно преподнесло трубы-пушки. Палубу. Стадо кочегаров. Сизые лица, густой дух перегара и немытых тел. А комиссар ихний, в ногах нетвёрд, а гласом зычен, митингует: «Кочегар первой статьи Иван Дурдыло за пр-роявленную р-ревло-волюционную сознательность награждается двумя часами пересыпу с переходящей красной женой, Машкой-дворничихою. Ик!» Вы похолодели. Какие, к чёрту, амуры! Да в ней наверняка полно заразы. Ночку поразвлечься — а после заживо гнить, да волосы на себе рвать до конца жизни! Какое безрассудство, и жизнь ничему не учит! Сей миг едва не подвергли опасности Сокровище Всемирной Литературы. Чувственные помыслы испарились враз — точно и не было. Потеряв интерес к происходящему на дне двора. Вы предались мечтам о парижских гризетках. Кои поголовно, все, здравы телом и душою чисты. И, по глубочайшему убеждению, невинность блюдут, одного лишь, Вас, дожидаясь. Ах, Париж… Господи, как выбраться из этой проклятой страны!

…Негаданно-нежданно, и притом, неожиданно-счастливо, решилось дело со злополучными бутылками. Вы уверились вновь, что пребываете под опекою Небесной – и, судя, по всему, ангела женского полу. Кому забава: преизрядно помучив, сперва, а когда Вы преступили уже порог Отчаяния – вдруг спохватиться и наделить милостями своими. Вам уже казалось, что бутылки те лягут на плечи пресловутым Камнем Сизифовым, до скончания Вселенной. Решение никому не предлагать дважды было мудрым… но, увы, оказалось в унылом несоответствии с жизнью. Круг друзей и знакомцев, дальних, даже, давно исчерпан. Зело премного тонких ценителей благородных напитков предпочло вкушать оные непосредственно на Монмартре. Они всё уезжали! Ещё менее купцов да рестораторов осмеливалось в открытую вести дела в сие грозовое время. И круг замкнулся! В отчаянии от голода и в ненависти к стене бутылок, не желавшей таять Вы решились нарушить «железное» правило… Потом так и не нашлось удовлетворительного объяснения происшедшему. Столкнувшись, наверное, с неразрешимой задачею, мозг Ваш и ночью, подспудно, пытался найти выход. А найдя – не стал докладывать о том Сознанию, дабы Червь Сомнения не источил находку прежде срока.