ДЕМОКРАТИЯ: когда падение системы становится религией

Что такое демократия? Ответ, который дают нам учебники по обществознанию и конституции выгодно отличается своей простотой. Истоки демократии – в греческой demokratia, образованной из demos (народа) и kratos (власти). Это власть народа, народное правительство; политическая система, в которой суверенитет находится в руках народа. Демократия близка к республике, но эти понятия не тождественны. Слово «республика» происходит от латинского res publica, что означает «всеобщее благо». «всеобщее дело». Республика — политический строй, при котором власть осуществляется не одним лицом – например, наследственным монархом, - а избранными представителями народа. Таким образом термины «демократия» и «республика», хотя и имеют схожую этимологию, охватывают разные исторические реалии. Теоретически в чистой демократии голосующее большинство имеет неограниченную власть; в чистой же республике набор основных законов – конституция - защищает права каждого, даже если это противоречит воли большинства. Разумеется, на практике современные национальные государства не являются ни чистыми республиками, ни чистыми демократиями.

Законотворцы и политологи различают прямую демократию, при которой граждане собираются на собраниях и осуществляют власть напрямую, и представительную демократию, при которой они выбирают представителей для осуществления власти от своего имени. Считается, что в демократическом обществе правители избираются посредством свободных выборов, основанных на всеобщем праве голоса и свободном и тайном голосовании. Теоретики демократии также отмечают, что власть осуществляется избранными представителями партии большинства, чье право управлять легитимно, но при этом находится под контролем оппозиции, которая имеет право критиковать правительство. Наконец, они соглашаются, что такая система может функционировать только при разделении властей (законодательной, исполнительной и судебной, не говоря уже о средствах массовой информации, которые с ХХ века приобрели статус «четвертой власт») и, кроме того, в условиях общего согласия с ценностями и правовыми положениями, которые в случае Франции резюмируются девизом Республики: liberte, égalité, fraternité (Свобода, Равенство, Братство).

Демократия как современная светская религия

Говорят, что Авраам Линкольн, президент Соединенных Штатов Америки (1860–1865), однажды провозгласил, что демократия — это «правительство народа, осуществляемое народом и для народа», имея в виду то, что суверенитет в этой системе принадлежит народу, который выбирает тех, кто управляет им. По сей день этот принцип является теоретической основой западных демократий.

Но сказать, что народ должен быть сувереном - еще не значит сделать его таковым. Существуют заманчивый идеал и прозаическая реальность. Парадоксальным образом слово «демократия» превратилось в клише, стало демагогической пошлостью, суеверием, мистификацией. Со временем демократия превратилась в замену, суррогат, подобие веры, своего рода светскую религией – подчас даже религию Войны. Приведем только один пример - Соединенные Штаты Америки; военные интервенции и агрессия, совершаемые США в мире во имя демократии и свободы («демократические крестовые походы» «доброжелательный полицейский мира» или «исключительный народ»), не поддаются исчислению.

Дело не ограничивается только несколькими случаями на рубеже 21-го века, оставившими след в мейнстримовых СМИ, или даже 400 вмешательствами за два столетия по всей Латинской Америки, которые тщательно каталогизировал аргентинский историк Грегорио Сельсер (Cronología de las intervenciones extranjeras en América Latina, 4 vols., 2010) — «послужной список» на самом деле гораздо больше. Соединенные Штаты устраивали или разжигали правительственные перевороты по всему миру: на Филиппинах, в Лаосе, Вьетнаме, Корее, Камбодже, Кубе, Ливане, Конго, Бразилии, Перу, Доминиканской Республике, Иране, Гватемале, Эквадоре, Гаити, Чили, Анголе, Никарагуа, Гренаде, Панаме, Судане, Сомали, Югославии (Босния и Косово), Ираке, Ливии, Сирии, Афганистане и Индонезии. С момента своего образования в 1776 году США так или иначе находились в состоянии войны от 80% до 90% времени своего существования. Сегодня они имеют 175 военных баз в 130 странах мира. Для сравнения, Франция, Великобритания и Россия имеют едва ли 30 баз вне своих границ. В 2019 году оборонный бюджет США и их союзников по НАТО составил более 1 трлн. долларов (52% мирового оборонного бюджета), в то время как бюджет России — 65,1 млрд. долларов.

Прикрываясь добрыми намерениями и защитой демократии, Вашингтон на самом деле прежде всего защищает интересы американских компаний. Все мы знаем формулу Теодора Рузвельта: «Говори мягким тоном и держи большую палку; ты далеко пойдешь». Мягкая сила, чтобы соблазнить и убедить, и жесткая сила, чтобы ударить и наказать! Но вместо того, чтобы просто колонизировать территории и порабощать народы, правительства США сделали мудрую ставку – на контроль лиц, принимающих решения, и доступ к сырью и национальным рынкам для своих (или транснациональных) корпораций. Ястребы Вашингтона делают в Европе и во всем мире то же, что они делали и в Центральной и Южной Америке, — они добиваются доминации в военном и экономическом плане. Для достижения этой цели наиболее эффективен способ «колонизации элит». В итоге союзники Империи — уже не просто дружественные государства, а скорее протектораты или вассалы, не имеющие своего голоса по ключевым вопросам. Так или иначе подчиниться должны все. Де Голль, которому приходилось бы быть верным, безропотным другом Америки в самые трудные моменты Холодной войны, хорошо понимал это. Он знал, что Рузвельт ненавидел его, считал «сумасшедшим» и хотел так или иначе низвергнуть его в наказание за стремление к суверенитету и независимости.

Американский миф о либеральной демократии со временем рухнул, и на его место пришли плутократии или корпоратократии. Ценности отцов-основателей постепенно уступили место интересам финансово-промышленно-военного комплекса, против чего Эйзенхауэр предостерегал еще в 1961 году. И даже тогда эта ситуация не была новой. Девятнадцатый президент США Резерфорд Берчард Хейс уже выражал беспокойство по поводу вырождение системы в нечто подобное в своем дневнике от 11 марта 1888 года: «Настоящая опасность заключается в том, что огромное богатство и власть находятся в руках немногих и притом недобросовестных людей, представляющих капитал или контролирующих его. Сотни законов Конгресса и законодательных собраний штатов принимаются и существуют в интересах этих людей и против интересов людей труда. Эти акты должны быть выявлены и отменены. Все законы о корпорациях, налогообложении, о трастах, завещаниях, наследовании и т. п. нуждаются в перепроверке и значительных изменениях. Это правительство народа, народом, но уже не для народа. Это правительство корпораций, корпорациями и для корпораций».

В письме от 21 ноября 1933 года Эдварду Хаусу, бывшему советнику Вильсона, Рузвельт сделал похожее признание: «Правда в том, что, как мы с вами знаем, финансовый элемент в крупных центрах владеет правительством со времен Эндрю Джексона». Примечательно, что сейчас всю медиа-систему США контролируют 15 миллиардеров.

Американская демократия, вне всякого сомнения, выродилась в олигархию. Народ по-прежнему имеет некоторое влияние на местном уровне, но уже не имеет большого веса на уровне федеральном. На высшем уровне небольшое количество людей принимает решения и получает большую часть преимуществ. Ослепленный материальными удобствами, которыми система обеспечивала его десятилетиями, американский народ не мог или не хотел видеть, что его демократия постепенно конфисковывается элитами, что эти элиты захватили власть в своих собственных целях и что «Глубинное государство» на самом деле преследует совсем другие цели - вместо помощи американскому народу, то есть подлинному глубинному государству. Этот ясный диагноз уже нельзя назвать прерогативой опасных радикалов, анархистов, марксистов или других «антикапиталистических» революционеров. Его ставили и ставят очень многие авторы (а иногда даже сами президенты Республики) с самыми разными политическими взглядами, такие как Говард Зинн, Джон Перкинс, Дайана Джонстон, Майкл Паренти, Элиот А. Коэн, Уильям Блюм, Ноам Хомский, Рон Пол, Пэт Бьюкенен, Кэрролл Куигли, Кристофер Лэш или Пол Готфрид, и все они осуждают ситуацию захвата или извращения демократической системы и чрезмерное расширение Империи, создающее реальную опасность. Среди них подавляющее большинство озабочено в первую очередь скрупулезным соблюдением принципов отцов-основателей, коллективной безопасностью и общим благом американского народа.

В этом отношении «традиционный» и несколько даже «ангельский» тезис историка Элизабет Коббс Хоффман (American Umpire, 2013), построенный вокруг лозунгов «мы исключительны», «мы сделали мир лучше благодаря нашей деятельности за рубежом», «мы не империя», потому что «мы демократическая республика», оказывается до смешного предвзятым и поверхностным, особенно по сравнению с исторически- и геополитически- обоснованной аргументации из недавней книги Николы Мирковича (L’Amérique Empire, 2021).

Однако редко приходиться слышать, как кто-нибудь объявляет или «маркирует» себя как «демократа-скептика» или «умеренного демократа», и уж тем более - как «не-демократа» или «анти-демократа». Тем более определить себя таким образом не осмелится ни один политический режим. Демократизм уже более века является истинным политическим мессианством, преследующим воплощение в быль древнего мифа о совершенном, идеальном Городе и новом Человеке. Еще не так давно Сталин (по крайней мере, так считает Юрий Зухов) и все прочие социалисты-большевики, такие как Ленин, Троцкий, Мао или Пол Пот, хотели быть сторонниками «новой демократии». Муссолини провозгласил отказ от «условной и абсурдной лжи о политическом равенстве и коллективной безответственности» в пользу «организованной, централизованной и авторитарной демократии», «самой чистой формы демократии». Чтобы не отставать, доктринеры национал-социалистической Германии осуждали, как и их коллеги в Советском Союзе, «формальную, буржуазную демократию». «Государство фюрера» должно было быть, по их мнению, «непосредственно демократическим в лучшем смысле этого слова». Всегда можно мечтать об идеалах и отрицать реальность.

Большинство европейцев и жителей Запада сегодня верят в то, что свобода идет рука об руку с демократией - подобно тому, как звезды идут рука об руку с луной. Конечно, в осторожных речах «элиты» проскальзывают иногда фальшивые нотки - как, например, когда президент Европейской комиссии Жан-Клод Юнкер выступил со своим удивительным предостережением: «Не может быть демократического выбора против европейских договоров» (Фигаро, 29 июня 2015 г.). Случаются тоже и скандальные манипуляции народной волей - как, например, когда в 2007 году президент Саркози добился от Национальной ассамблеи ратификации Лиссабонского договора о новой европейской конституции - несмотря на то, что он был отвергнут народом на референдуме 29 мая 2005 года. В Нидерландах именно Сенат был ответственен за принятие того самого договора, который изначально был отвергнут народом, а в Ирландии избиратели должны были голосовать и переголосовать, пока они, наконец, не сказали «да». Как писал довольно лояльный коммунистам поэт Бертольт Брехт, которого можно упрекнуть в приспособленчестве, после событий в Восточной Германии 17 июня 1953 г.: «Поскольку народ голосует против правительства, народ должен быть распущен».

Как бы то ни было, отдельных избирателей, чьи глаза не оказались ослеплены навсегда, немного. В основном демократия и свобода воспринимаются как нечто само собой разумеющееся (тем более, что западные СМИ противопоставляют положение своих стран ситуации в остальном мире), тогда как на самом деле и свобода, и демократия осуществляются лишь частично, а иногда даже в значительной степени ограничиваются. В таком политическом и социальном контексте подвергать сомнению ценность и основы демократии или выражать сомнения относительно возможностей ее практической реализации — значит навлекать гнев, презрение и ненависть верховных жрецов культа и других лиц, формирующих общественное мнение. Быть обвиненным средствами массовой информации и поборниками добродетели в смертном грехе антидемократии — значит подвергнуть себя опасности быть навеки осужденным на молчание, на жизнь изгоя. Политический режим и те, кто ему служит, редко готовы принять существование тех, кто критикует его или тех, кто не соглашается петь ему дифирамбы. Удивительно, что современные цензоры и «новые инквизиторы» забыли о том, что уже не первое поколение авторитетных историков, юристов, философов и политологов на протяжении уже почти двух столетий честно, неукоснительно и бескорыстно проводят самый непримиримый анализ и деконструкцию западной демократии.

В 1920-х годах либеральный философ Хосе Ортега-и-Гассет уже осудил «патологическую демократию». В своей знаменитой лекции «De Europa meditatio quaedam» в 1945 году он предупредил берлинских студентов о том, что слово «демократия» «стало проституткой», потому что теперь оно имеет много сосуществующих значений одновременно. Слово «демократия», говорил он, стало «глупым и мошенническим»; его повседневное использование по абсолютно любой причине стало напоминать обращение к гражданской религии. Философ права Ганс Кельзен также писал еще в 1929 году: «Демократия — это лозунг, который господствовал в умах на протяжении 19-го и 20-го веков. Но именно поэтому он теряет свой истинный смысл — как и любой другой лозунг». В 1942 году экономист Йозеф Шумпетер не менее ясно заметил, что сохранившаяся в обществе «остаточная демократия» — не более, чем «организованное лицемерие». Она сводится, как считал Гонсало Фернандес де ла Мора (La partitocracia, 1977), к возможности, которую партитократические олигархии предлагают управляемым массам: возможности через общественное мнение периодически высказываться о сделанном выборе - как правило, очень ограниченно, - и притом уже после того, как была проведена большая процедура информационного и маркетингового воздействия. В Du Pouvoir (1945) Бертран де Жувенель высказался не менее сурово: «Дискуссии о демократии, аргументы в ее пользу или против нее поражают интеллектуальной ничтожностью, потому что говорящий об этих вещах человек никогда не знает, о чем говорит». Показательно, что многие интеллектуальные и академические деятели с откровенно демократическими убеждениями часто говорят о «дефиците демократии», «ненадежной демократии», «демократическом дефиците», «аполитичном режиме», «усталости» и «истощении» государства всеобщего благосостояния, про «конец демократического идеала», «сумерки» или «зиму либеральной демократии». Так обстоит дело с Гульельмо Ферреро, Джовани Сартори, Анджело Панебьянко, Стивеном Краснером, Гастоном Бутулом, Жюльеном Фройндом, Мишелем Санделем, Данило Золо, Ги Эрметом, Мишелем Маффесоли и многими другими.

Разные значения слова «Демократия»

На самом деле понятие демократии имеет великое множество значений «на любой вкус». Это слово служило и служит для обозначения и «облагораживания» нередко противоположных друг другу доктрин и порядков. За исключением разве что современных последователей мыслителей-традиционалистов, таких как де Местр или де Бональд, для которых легитимным является лишь порядок, утвержденный Богом, и современных монархистов-позитивистов Action française, все сегодня мнят себя поборниками демократии. Но какой именно?

Исторически демократия (а точнее - одна из ее форм_ установилась в Греции в V веке до н.э.. Но нынешние формы правления, претендующие на преемственность, лишь заимствуют ее название. В Афинах V в. до н. э. при населении в 400 000 жителей только 10% мужчин признавались гражданами и представляли свои семьи (менее 200 000 душ); женщины, метеки и рабы не участвовали в политической жизни. Греки также рассматривали выборы как антидемократический и аристократический процесс, дающий пресловутое преимущество самым образованным, самым богатым, самым одаренным и самым хитрым. Жеребьевка была, по их мнению, единственным средством, способным надежно обеспечить демократический характер власти.

В то же время ни Платон, ни Аристотель не претендовали на то, чтобы быть демократами. Платон считал, что демократия нарушает свободу и достоинство под предлогом равенства. Что же касается Аристотеля, то он предпочитал «смешанный» режим, выверенную смесь демократии, монархии и аристократии. Таким образом, античная демократия очень долгое время оставалась объектом изучения, предназначенным только для взглядов ученых. Средневековая прото-демократия зашла в тупик, а революционеры (1642, 1763 и 1789 гг.) не доверяли народу точно так же, как и их контрреволюционные противники. Так обстояли дела до первой «демократической волны» XIX века (в США времен Эндрю Джексона в 1829 году и в Европе времен революций 1848 года), и особенно до Первой мировой войны. Только после этого в Западной Европе и вообще на Западе стали развиваться массовая демократия и всеобщее избирательное право.

Демократия может быть определена с двух точек зрения: нормативной и описательной (дескриптивной). С нормативной точки зрения политическая демократия есть прежде всего принцип легитимности. Это - наименьший и единственный общий знаменатель всех демократических доктрин: власть легитимна в случае, когда она проистекает из авторитета людей и основана на их согласии.

Здесь сразу укажем на существенное отличие. Для нормативиста-реалиста (умеренных либералов или консервативных либералов, на протяжении всей истории ни на миг не перестававших множить процедуры, направленные на умаление влияния всеобщего избирательного права - несмотря на то, что оно провозглашается ими как конституционный принцип) цель не может оправдать средства. С другой стороны, для идеалиста или нормативиста-утописта (либерально-якобинского, социалистически-авторитарного или марксистско-тоталитарного) использование недемократических средств для целей, считающихся демократическими, всегда оправдано в конечном счете.

Красноречивый пример мы можем почерпнуть из политической истории Франции. Для французского нормативиста-утописта куда важнее не то, что демократическая система гарантирует общественный порядок и общее благо, внутреннюю гармонию и внешнюю безопасность, а то, что она поддерживает прежде всего и любой ценой гуманистические ценности идеала Просвещения. Таким образом, все те, кто не принимает правила игры, исключаются ipso facto. Власть принадлежит народу, и «ценности» теоретически являются функцией воли народа; но на самом деле для наших «прогрессивистов», «защитников республики и демократии» народ никогда не может иметь власти подвергать сомнению «республиканские и демократические ценности», которые могут быть изменены или переопределены только членами самопровозглашенной республиканской элиты. То же самое можно сказать и о социал-демократическом теоретике Юргене Хабермасе. Во имя «конституционного патриотизма» немецкий философ готов стать «несговорчивым цензором» для историко-культурного или социально-идентитарного патриотизма. Он намерен сохранить возможность «всеобщего консенсуса» по существу; и для этого он прямо исключает тех, кто «явно и добровольно» (по его собственному критерию) оказывается «по ту сторону границ общества».

Американские неоконсерваторы и неолибералы (Алан Блум, Вулфовиц, Хэнсон, Каган, Подгорец, Кристол и др.), а также многие ученики Штрауса (с их французскими эпигонами Бернаром-Анри Леви, Жаком Аттали, Аленом Минком и др.) выступают на том же идеологическом поприще, когда защищают право на вмешательство или на интервенцию по всему миру во имя «равенства, свободы и прав человека», выступают за универсальное применение manu militari американской или западной демократической модели.

Ирония здесь состоит в том, что с XIX века аргументы европейских колонизаторов тоже в целом отвечали трем основным пунктам: экономическому (поиск рынков и сырья), политическому (императивы величия и власти) и моральному (польза науки, разум, образование, прогресс, цивилизация, Просвещение, права человека, светская мораль и/или религия). Истоки и обоснования западного права на вмешательство можно найти гораздо раньше, не только у протестантского юриста Гуго Гроция (1583–1645) или экономиста Джона Стюарта Милля (1806–1873), но также и у богослова и основателя Саламанкской школы Франсиско де Витория (1483-1546). Согласно Виторию, законными основаниями для вмешательства являются: естественное право и право народов, право естественного общения, право свободно проповедовать Евангелие, тирания местных правителей, согласие или одобрение большинства коренных народов, союз и обращение за помощью к дружественным народам; и, наконец, основание, которое он считает наиболее спорным - временная неспособность коренных народов управлять собой. Как в этом месте не процитировать Екклесиаста: «Что было, то будет; что было сделано, то будет сделано снова; нет ничего нового под солнцем».

Таким образом американский демократический интервенционизм на рубеже XXI века, так часто описываемый его противниками как стремление к гегемонии или империализм, не получается назвать ни новым, ни оригинальным, ни современным. Штраус любил говорить о том, что о политических мыслителях всегда следует судить по плодам их идей. Но ввиду того опустошения, которое во имя его идей устроили его последователи, нельзя не вернуться к этому же аргументу. Релятивизм, историзм, невмешательство и, в более общем смысле, демократический реализм таких авторов, как Токвиль, Ортега-и-Гассет, Бьюкенен, Миршаймер или Пол Готфрид, бесконечно менее опасны, чем демократический гуманизм штраусовских поджигателей войны или неолиберальных глобалистов.

Со второй обозначенной нами точки зрения - уже не нормативной, а описательной - политическая демократия есть система, основанная на конкуренции партий и элит, конкуренции, арбитрируемой массами, а также на ограничении власти правителей. В рамках этой системы большинство должно уважать права меньшинств. Рассуждения такого рода в первую очередь сосредоточены на концепциях участия в выборах, отборе лидеров, представительстве, оппозиции, контроле, ограничении власти, но вовсе не на идее самоуправляющегося народа. Но в демократии ключевым понятием является не численность, не избирательное право, не избранность, не представительство, а участие всех граждан в общественной жизни. Каждый должен играть активную роль как член сообщества, как часть целого. Максимум демократии тождественен максимуму участия.

На практике, в зависимости от частных убеждений ее экзегетов, демократия зиждется на разных, зачастую противоречащих друг другу основаниях. Она может быть основана либо на отношении к индивиду без принадлежности — это либеральная демократия; или по отношению к массам, или по отношению к рабочему классу как потенциальному отрицанию других классов — это народная демократия; или по отношению к народу, понимаемому как коллективный организм и как привилегированный творец всех исторических судеб, — это органическая демократия. «Свобода, равенство, братство» — гласит девиз французских республиканцев. Свобода связана с либеральной демократией. Равенство использовалось народными демократиями. Братство лежит в основе органической демократии.

Вспомним ключевой элемент, лежащий в основе народной, социальной марксистской демократии. Во времена создания и развития этой концепции социалисты и коммунисты-марксисты критиковали всеобщее избирательное право как по своей сути мистификацию. Тем не менее, революционному меньшинству не должно было отрекаться от «усредненного» мнения. «Настоящая демократия» была навязана и управлялась «сознательным меньшинством». «Революционный авангард пролетариата» должен был действовать без учета непокорной массы, бессознательного большинства, ведь на этих людей была возложена великая миссия пробуждения остальных людей к свободе. Осуществление всеобщего избирательного права в западных демократиях могло быть в этой парадигме лишь простой пропедевтикой революционного действия и захвата власти, особым поводом для агитации и пропаганды. Ленин и все марксисты объявили последней целью своего режима построение безгосударственного и бесклассового общества; но промежуточная стадия «диктатуры пролетариата», отвечающего за подавления класса буржуазии, на практике быстро превратилась в постоянную и окончательную диктатуру партийного меньшинства надо всем обществом.

Третий взгляд на демократию - органический. Здесь представительство выстроено преимущественно (частично или полностью) через муниципалитет, семейную ячейку, регион, союз, профессиональные ассоциации или корпорации. Эти различные формы участия дополняются практикой референдумов. Органическая демократия почти всегда рассматривается ее противниками (особенно англо-саксонскими протестантами) как исключительное изобретение авторитарных или даже тоталитарных режимов (франкистских или итальянских фашистских доктринеров) или католицизма (католико-социалистических или традиционалистских авторов, таких как как Кеттелер, Ле Плей, Ла Тур дю Пин, Тониоло, Честертон, Беллок и др.). Но это утверждение совершенно неверно. Социальный органицизм берет свое начало в немецком идеализме (Гегель, Фихте, Аренс и Краузе). Позже он встречается у выдающихся либеральных и социалистических авторов, часто масонов, таких как Ренан, Карлейль, Дюркгейм, Дюги, де Ман, Ласки, Вебер, Пра де ла Риба, Мадариага или Бестейро. Для сторонников органицизма любая политическая доктрина, реализация которой способствует дезинтеграции народов или эрозии народного сознания (в смысле сознания принадлежности к органической сущности, коей является народ), должна считаться противной демократии.

При этом терминологическая путаница и проблема правильного значения слова «демократия» не решается простой триадой из либеральной демократии, народной демократии и органической демократии. С переменным успехом возникали и существовали и другие значения. Мы говорим о представительной или либеральной демократии, чтобы описать систему, основанную на власти парламентских собраний. Мы упоминаем полиархическую демократию, чтобы подчеркнуть множественность групп давления и центров принятия решений. Под прямой демократией мы подразумеваем модель, основанную на практике референдумов. Прямая или плебисцитарная демократия противопоставляется представительной, партитократической, плюралистической или полиархической демократии. Первая, поддерживаемая национальными и/или популистскими правыми, подвергается критике справа и слева, часто с аргументами, напоминающими аргументы правых традиционалистов. Референдумная демократия была бы открытой дверью для демагогии, безумия, страстей и иррациональности. Аргумент сильный, но в представительной демократии делегирование, осуществление мандата не препятствует ни манипулированию парламентариями со стороны лобби, экономического оружия сильных, невидимых сил, ни принятию необдуманных решений, сомнительных или наносящих ущерб интересам народа.

Мы говорим о социал-демократии, чтобы определить положение вещей, характеризующееся нивелированием различий в условиях, или об экономической демократии, чтобы обозначить волю к уравниванию богатства. На государство (государство всеобщего благосостояния) возложена задача компенсации социально-экономического неравенства посредством мер по защите наиболее обездоленных и перераспределения богатства. Промышленной демократией называется прямое самоуправление на рабочем месте; иногда используются термины «местная» или «низовая демократия», чтобы избежать использования термина «органическая демократия». С 1997 года также говорят о не-либеральной демократии, чтобы с ее помощью маркировать и критиковать режимы Восточной Европы (в частности, Венгрии и Польши), которые выступают против либеральной глобализации, при этом не отрицая свободы, и которые претендуют на контроль над коллективной судьбой и культурной самобытностью своих народов. Наконец, появились понятия или термины моральной, популистской, гражданской, абсолютистской, профилактической, воинственной, баллистической, стратегической демократии, а также рыночной демократии, технократической демократии; Интернет-демократии, теледемократии, «кибердемократии», «демократии управления» (системы, в которой «серьезные» решения на самом деле остаются уделом небольшого числа технократов); партиципаторная, совещательная, диверситарная, мультикультурная, глобальная, глобализированная демократия и т. д.. Чем не новояз из произведений Оруэлла!

Согласно последнему писку прогрессивной моды классическая демократия была обращена против самой себя, оказавшись предприятием для перманентной деконструкции западных ценностей и институтов. Гражданство больше не основывается на равенстве прав между гражданами. Новая социальная борьба претендует на то, чтобы быть «на острие» идентичностной, культурной и расовой борьбы. Мультикультурная демократия отвечает за соблюдение политической корректности, при необходимости применяя принуждение. Она должен стремиться к равенству между группами, отказываясь от нормы, которая навязывается всем в одинаковой мере. Она должна нейтрализовать большинство во благо различных культурных меньшинств. Следовательно, всенародный референдум должен быть запрещен как инструмент и выражение тирании большинства. Теперь это уже не вопрос репрезентации ранее существовавшего народа (чье существование отрицается) и не проблема целостной общности, а создание механизма репрезентации, допускающего различные частные идентичности (гомосексуалисты, ЛГБТ, пост-колониальные коренные народы, «цветные» и другие) для самоутверждения и освобождения. Демократия, как пишет политолог Далмасио Негро Павон, «таким образом сводится к политкорректности, определяемой и санкционируемой правительствами при активном или пассивном согласии управляемых, ранее инфантилизированных массовой пропагандой» (La loi de fer de l'oligarchie: Pourquoi le gouvernement du peuple, par le peuple, pour le peuple est un leurre [Железный закон олигархии: почему власть народа, народом, для народа — обман], 2019).

Аристотель, Монтескье, Руссо, Джефферсон и другие объясняли, что демократия невозможна без ограниченной территории, достаточной доли среднего класса, уравновешивающего крайности, и высокой степени однородности или социокультурной сплоченности. Монтескье учил, что «политическая добродетель», которую он отождествлял с любовью к закону и стране, необходима для демократии. Поколения политологов настаивали на культурной (Токвилль, Милль) или экономической (Липсет) обусловленности развития демократии. Другие (например, Хуан Доносо Кортес, лорд Актон, Кристофер Доусон, Жюльен Фройнд и др.) указывали, что все формы демократии зависят от развития государства, и утверждали, что все известные цивилизации черпали свою силу и стабильность в религии; что основные идеи, формирующие Европу и Запад (универсализм, признание ценности и естественного достоинства личности, различие между религией и государством, значение выборности собраний со времен Средневековья), практически все имеют христианское происхождение (или были переработаны или восстановлены христианством), и что упадок Европы и западной цивилизации начнется с бунта против, отказа от или отрицания христианских корней.

Третьи подчеркивали неизбежные политические и социальные последствия демографического самоубийства Запада (знаменитая работа П. Чауну и Г. Саффера «Белая чума» написана почти полвека назад). Но деконструктивистов и прочих современных утопистов это не волнует. Они беспечно и бездумно придерживаются взглядов, прямо противоположных классической политической науке. В последней болезненной фазе современной демократии тоталитарное искушение непреодолимо. Оруэлловский новояз в деле. Нужно ли еще подчеркивать степень смысловой и идеологической неразберихи, царящей вокруг волшебного слова «демократия»?

Критика либерально-демократической модели

Теоретическая критика либерально-демократической модели, будь то радикальная или умеренная, включает в себя работы как правых, так и левых авторов. Юснатуралисты, защитники метафизического естественного права, прибегали к догматическим аргументам, таким как божественное право королей. Другие философски утверждали, что то, что истинно и справедливо, не зависит от признания большинства. Немецкий идеализм (Гегель, Краузе), элитарный социализм (Сен-Симон, Фурье), анархизм (республиканец Прудон в «Решении социальной проблемы», 1848 г.), контианский позитивизм, социальная психология Лебона, эмпиризм Леплея, монархический национализм Морраса, интегральный традиционализм Генона — все отрицают индивидуалистический и неорганический принцип политического представительства: человек — не одинокое существо, конституирующее государство посредством пакта, как если бы речь шла об обществе анонимов. Он рождается в сообществе, и его голос может по-настоящему выражаться только через промежуточные общности, в которые он действительно включен: семья, муниципалитет, регион, профессиональная организация и т. д.. Юрист Карл Шмитт, в свою очередь, указал на фундаментальное противоречие, лежащие в основе любого либерально-демократического режима: либерализм отрицает демократию (логику тождества), а демократия отрицает либерализм (логику различия). Существует непреодолимое противоречие между сознанием личности и демократической однородностью, предполагающей тождество правящих и управляемых. В глазах Шмитта либеральная мысль упускает из виду политическое, потому что ее индивидуализм мешает ей понять логику формирования коллективных идентичностей.

С другой стороны, марксистская, анархистская и синдикалистско-революционная школы (Сорель, Лабриола, Валуа) разоблачили в либерально-демократической модели систему формальных свобод, которые становятся реальными только для буржуазии. Политическая реалистическая социология (Острогорский, Парето, Моска, Михельс) продемонстрировала, что политические элиты никогда не являются продуктом воли масс и что меньшинство выбирает себя посредством конкуренции и самоутверждения; что политические лидеры не являются избранными народом представителями, а олигархами, тем более замкнутыми в себе, когда они принадлежат к структурированным и организованным партиям.

Всех критиков демократии можно разделить на две категории. Некоторые из них порицают принцип демократии как таковой, и их критика в целом носит антидемократический характер. Другие выражают сожаление по поводу того, что демократическая практика редко соответствует светлому идеалу, и предлагают различные решения для того, чтобы исправить это. Часто эти авторы от случая к случаю занимают то одну, то другую позицию, так что четко разграничить их бывает непросто. Большинство из этих критических замечаний хорошо известны: демократия — это по преимуществу господство разделения, нестабильности, ситуация постоянной гражданской войны, риторика, диктатура количества («высшее не может исходить из низшего»), замаскированная олигархия; пространство некомпетентности, посредственности, коррупции, «продажа влияния» и всемогущество денег. Демократия не имеет другого философского основания, кроме скептицизма и релятивизма. До недавнего времени многие авторы этих критических замечаний боролись не столько с парламентской и представительной демократией как таковой, сколько скорее с капиталистической или рыночной системой, в которую эта демократия встроена. Проблемы социальной справедливости, классовой борьбы и социально-экономической эксплуатации не рассматривались тогда как второстепенные. «Социальные науки» тогда еще не заявляли во всеуслышание, что наконец «опознали» «настоящего» врага «искупленного» человечества - то есть саму западную цивилизацию, в которой доминируют белые и гетеросексуальные мужчины, колонизаторы и рабовладельцы, ответственные за дискриминацию во всей ее полноте.

Сравнивая «конституционную идеологию» с «политической реальностью», многие правоведы и политологи критикуют абстракции, метафоры и фикции либеральной демократии.

Первым примером фикции является «принцип разделения властей» (исполнительной, законодательной и судебной). В действительности парламент регулярно вторгается в сферу исполнительной власти, когда принимает законы по конкретным, а не общим вопросам; правительство издает декреты-законы общего содержания и тем самым берет на себя функции законодательной власти; и судьи конституционного суда осуществляют высшую законодательную или даже конституционную функцию, когда они толкуют двусмысленные основополагающие предписания.

Второй пример «демократической фикции». «Призвание парламента заключается в том, чтобы упорядочить обсуждение, обеспечить политическую прозрачность и выразить народную волю». Но в реальности все совершенно иначе. Большинство депутатов или представителей — это не те, кого народ считает лучшими, а те, кто принадлежит к классу «политиков». Их неимперативного мандата недостаточно для обеспечения их независимости, поскольку они обычно подчиняются дисциплине или инструкциям своей партии. Избиратель опускает бюллетень в урну, а затем партии договариваются о формировании коалиционного правительства по своему усмотрению. Чем важнее обсуждения, тем более тайно они проводятся высшими партийными чиновниками. То же самое относится и к отбору и выдвижению кандидатов на выборы и назначению на должности. Парламент также не получается назвать инструментом политической интеграции, подчинения расходящихся воль единой национальной воле; скорее это средство, с помощью которого та или иная политическая фракция захватывает государство и навязывает себя своим противникам.

Третий пример: «либерально-демократическое государство намерено обеспечить равенство власти всех депутатов и равенство голосов всех граждан». Но тогда почему простое большинство в учредительных собраниях недемократично предусматривает, что для реформы Конституции потребуется квалифицированное большинство? Почему большая часть законов о выборах устанавливают очень высокие избирательные пороги (от 5 до 10%) и бонусы большинства (от 25 до 50%), так что одни бюллетени стоят больше, чем другие? Не будет ли вопиющим проявлением антидемократического духа, наконец, мнение о том, что главная цель выборов не в том, чтобы позволить людям свободно выражать свое мнение, а в том, чтобы заставить их в очередной раз избрать «стабильное большинство» олигархического характера?

На это демократ-реалист может возразить, что режим, основанный на множественности партий, ограничении власти и уважении меньшинств, может быть отвратительным, но другие еще хуже. Мы знаем ироническую (или циничную) фразу Черчилля: «Демократия — наихудшая форма правления, если не считать всех других форм, которые мы пробовали». В «Теории демократии» известный либеральный политолог Джованни Сартори соглашается с тем, что «любой, кто хочет доказать, что демократическая система имеет рациональную основу, оказывается в тупике… Не случайно в области рационалистической философии редко можно найти теории демократии».

Единственным исключением из этого правила можно считать рационалиста Руссо; но он вынужден был прибегнуть к фикции «всеобщей воли», чтобы легче уклоняться от изменчивой и подверженной ошибкам «воли всех». По правде говоря, трудно утверждать, что среди сторонников демократии больше рациональности, чем среди ее противников. Либеральный Ганс Кельзен, например, охотно признается, что ему трудно поверить, что народ и только народ обладают истиной и понимает добро; ибо это подразумевало бы веру в божественное право народа - столь же недопустимую, как и вера в то, что человек является королем по милости Бога. Кельзен идет еще дальше. Он признает, как и многие другие сознательные демократы, что дело демократии безнадежно, если исходить из идеи, что человек может достичь абсолютных истин и ценностей. Либеральный философ Пьер Манан также признает, что «под маской демократии на самом деле процветает олигархия». Он, не колеблясь, добавляет: «меньшинство тех, кто обладает материальным и культурным капиталом, манипулирует политическими институтами в свою пользу».

Дилемма «демократия или диктатура», в которой демократы-идеалисты стремятся удержать своих противников, скорее заманчива, чем обоснована. Никакая политическая процедура не является абсолютной гарантией против самовластия и деспотизма. Это знает даже наименее блестящий исследователь истории политических идей. Тирания и диктатура представляют из себя всегда вполне возможную заразу, которая в различных формах одинаково угрожает всей совокупности политических систем.

Истинный лик западной демократии

Будем честны - наш мир никогда не знал иной формы правления, кроме власти немногих, правящего меньшинства (олигархии, истеблишмента, ныне европейско-американско-глобалистского «элитного блока», т. е. всех финансовых, промышленных и медийных элит, не забывая при этом об «органических интеллектуалах» Грамши и, конечно же, о так называемых «экспертах» консалтинговых фирм). Более того, каждое правительство нуждается в поддержке общественного мнения. За всеми известными формами правления (монархия, аристократия, демократия — по классической классификации; демократия и диктатура — по современной классификации) всегда стоит меньшинство, господствующее над громадным большинством. Многочисленные возможные варианты зависят от способа обновления меньшинства, а также от ограничений и контроля, которым подчиняется это меньшинство при осуществлении власти. Позиции власти никогда не оспариваются массами; они оспариваются различными фракциями политического класса. Управляемые — это зрители, иногда фасилитаторы, но редко арбитры. Когда политическая олигархия дискредитируется, ее сменяет другая, ищущая престижа, легитимности действий, готовая в случае необходимости прибегнуть к демагогии. Вся политическая власть стремится имитировать, действовать тайно, контролировать информацию, пропагандировать всеобщее согласие через средства массовой информации.

Произведения Гюстава Лебона («Толпа: исследование народного сознания», 1895 г.), Эдварда Бернейса («Пропаганда», 1928 г.), лорда Понснонби («Ложь во время войны», 1928 г.), Сергея Степановича Чахотина («Изнасилование массы. Психология тоталитарной политической пропаганды», 1939 г.), или Жак Эллюль («Пропаганда», 1962 г.), или Анн Морелли («Элементарные принципы военной пропаганды», 2001 г.) - это лишь некоторые из тех, которые можно привести - очень подробно объяснили, как пропаганда (или «коммуникация», как мы лицемерно называем это сегодня), будь то «хороший» или «плохой», «белая» (для Добра) или «черная» (для Зла), работает в западных демократиях. Они продемонстрировали, что все эти вещи, как ни парадоксально - изобретение либеральных демократий, а не изобретение и практика исключительно тоталитарных или авторитарных государств, как это принято считать. Когда сегодняшняя политкорректная журналистика (журналистика мнений, замаскированная под мантию так называемой новостной журналистики) критикует, не без корыстных корыстных мотивов, «пугающий характер» новой киберпропаганды, это подобно пчелам, выступающим против меда. В действительности часто восхваляемый плюрализм западных средств массовой информации — не что иное, как обман.

Вечером, предшествовавшем переизбранию президента Франции Эммануэля Макрона (24 апреля 2022 г.), независимый журналист озорно спросил в колонке нонконформистского блога: «Как называется страна, где почти 100% дотационных пресса поддерживает правительство? Как называется страна, где все налогоплательщики принудительно финансируют СМИ, «приверженные» одной стороне, элите, власти и огромной партии-гегемону, криминализирующей своих противников? Как называется страна, где половина граждан больше не доверяет ни одному крупному СМИ?» (G. Cluzel. BV, 24 апреля 2022 г.). Конечно, почти непоколебимая приверженность народа Соединенных Штатов Америки Первой поправке Конституции, гарантирующей свободу слова, печати и выражения мнений, имеет большое значение и, по-видимому, защищает их от подобной ситуации. Но в то время как американский гражданин-избиратель может игнорировать заповеди политической корректности и теоретически говорить практически все, что ему вздумается, на практике он зачастую не может сделать этого, не рискуя нанести серьезный ущерб своей профессиональной и общественной жизни.

Политика, как сказал поэт Поль Валери, «это искусство не давать людям вмешиваться в то, что их на самом деле касается». Но именно сегодня общественное мнение осознает это лучше, чем когда-либо. Следствием этого является то, что олигархия или «элитный блок» — все более напуганный — закручивает гайки, подчиняющие себе демос. Мы отлично представляем себе враждебность, презрение и страх, которые вызывают популистские движения и народные восстания, такие как «желтые жилеты». Люди боятся власти, которой они подчиняются, но власть в свою очередь боится общества, которым она правит.

Итак, настоящая западная демократия — это, в конце концов, всего лишь избранная народом олигархия. Она исключает применение физического, но не морального насилия (недобросовестная, мошенническая или естественная конкуренция). Два условия позволили бы провести ее глубокую реформу на благо народа. Во-первых, представляемые должны иметь возможность восстановить прямой контроль над своими представителями или выборными должностными лицами; свободу, которая была у них однажды отнята. Это потребует введения избирательной системы с императивным мандатом; таким образом, представители будут обязаны уважать мандат своих собственных избирателей. Затем, чтобы народ мог если не руководить и управлять де-факто, то, по крайней мере, продолжительное время участвовать в политической жизни, необходимо, чтобы принцип прямой демократии получил широкое признание [конечно, с признанием референдума народная инициатива (RIP) или гражданской инициатива (RIC)]. Реалистичный идеал, который, как не трудно догадаться, далек от достижения. Суть дела, однако, в том, чтобы не допустить того, чтобы власть-имущие были просто марионетками в руках политической, социальной, экономической и культурной олигархии: их интересов, желаний и чувств.

Как отметил политолог Далмасио Негро, «единственная эффективная позиция в политике — это рациональная критика реальности, служащая сохранению духа коллективной свободы». Реалистичный и ясный, этот взгляд мудро констатирует, что существуют необходимое условия для того, чтобы политическая демократия была возможной, и чтобы ее разложение стало намного более трудным, если не невозможным. Необходимо, чтобы отношение к правительству всегда было недоверчивым, даже когда речь идет о друзьях или людях, за которых проголосовали лично вы. Бертран де Жувенель сказал по этому поводу: «Правительство друзей — это варварский способ правления».

 

Источник

Перевод Даниила Авдеева.